Встречи Иванова с сестрой Машей продолжались несколько месяцев. Она уже носила обычный наряд городской барышни — платье, кофту, шляпу. Чем больше Евгений узнавал Машу, тем больше его пугала странная раздвоенность ее мировоззрения. Наряду с христианским милосердием жила в ее душе испепеляющая ненависть к врагам. Увлекалась анархизмом, советовала и Евгению почитать Кропоткина. Молодому человеку пришло на ум сравнение из «Демона» Лермонтова: Демон соблазняет чистую Тамару — вот что творится в душе Маши. По мысли Иванова, революция и есть Демон. Он говорил: «Революция — не политическое благоустройство, а преображение жизни и человека!» Впрочем, тут же признавался: «Я весь развинчен, словно паровоз, буксующий на скользких от масла рельсах». Под впечатлением встреч и бесед с Добролюбовой он начал писать статью «Демон и Революция».
Маша слушала его рассуждения серьезно, но словно жалея, как ребенка:
— Эта ваша расхлябанность — от боязни убийства исходит. Я сама жалею даже муху или комара убить. И цветы жалко. Я верю, что собаки наши дворовые, Орлик и Лелька, все будем вместе, там… Но вид насилия дает силу убить. Человек насилия хуже зверя!
— Но ведь сказано: не убий! — пытался возразить Иванов.
— Оттого-то и надо преступить заповедь — ради любви! — сказала Маша.
В последний раз Евгений встретился с Машей в декабре, когда узнал, что она уезжает из Петербурга.
— Надо ехать, боюсь, меня на днях арестуют, — объяснила она и попросила передать поклон от нее общим знакомым. И, в свою очередь, поинтересовалась: что они думают о ней.
— Не верят, что вы из крайних, — ответил Иванов.
— Они обо мне хорошего мнения, — невесело улыбнулась Маша. — Прощайте!
Жених и невеста понарошку
Той же весной девятьсот пятого познакомился с Машей и Леонид Семенов. Леонид Семенов был гораздо ближе к ней по взглядам. Еще до войны и революции он писал: «Уж лучше гроза, чем это мертвое царство пошлости!» Он считал Машу неизмеримо выше себя — и в нравственном отношении, и в реальном служении людям.
Ни с кем Маша не была так откровенна, как с Леонидом. По-видимому, прежде в ее жизни был человек, которого она действительно любила. Он погиб. Однажды Маша показала Леониду свое письмо «к другу», как она сказала, и, видимо из ревности, Семенов сказал о «друге» что-то мелкое, недостойное.
— Но он-то дошел до конца. А вы пока ни в чем не дошли, — сказала, как отрезала, Маша.
Тема смерти часто возникала в ее разговорах. Однажды сказала Леониду:
— Вам хочется жизни нужной, а мне — смерти нужной.
Даже «песенки» ее дышали смертью:
Упаду без слезы
На твой гробик, мой друг,
Будем в смерти мы жить,
Целоваться, любить…
Осенью Машу и Леонида уже называли за глаза женихом и невестой, но сами они считали свой союз духовным родством.
Той же осенью оба окончательно определились: Леонид пошел с социал-демократами, Маша с эсерами. Говорили, что руководителем ее группы был В. В. Кирьяков, педагог и публицист, в будущем депутат думы. Он часто скрывался за псевдонимом «Дядя Вася». Сам Керенский советовался с Кирьяковым по вопросам эсеровской идеологии.
Леонид объявил Маше, что едет в Курскую губернию, там сильное крестьянское движение, создается Крестьянский союз.
Оказалось, что и Маша собралась в дорогу: ей обещали место сельской учительницы и заведующей продовольственным пунктом для голодающих в Тульской губернии.
Разумеется, оба везли запрещенные брошюры и прокламации.
На прощанье Маша написала в книжку Леониду: «Думайте о сейчаснем. Завтрашний день сам о себе позаботится».
Три ареста на двоих
Леонид Семенов ездил по деревням и селам, собирал сходы, рассказывал крестьянам о Государственной думе, советовал, за кого голосовать. В то же время удерживал мужиков от погромов помещичьих усадеб. Прятался по глухим хуторам, но не избежал ареста.
В тюрьме его возмутило, что лютой зимой на дворе, при выходе тюремного начальства, звучала команда «Шапки долой!» — и все обнажали головы и стояли так, пока начальство не соизволит удалиться. И однажды Семенов крикнул: «Шапки надеть!» — и все послушно надели шапки. Раздался дружный смех. Начальник свирепо зыркнул глазами и… больше ничего. В это время уже начала работать дума, сверху поступила директива особо не зверствовать; многих арестантов освободили, отпустили и Леонида.
После первого ареста Семенов вернулся в Курскую губернию. Проводил Учительский съезд, съезд Крестьянского союза, организовывал газету, был избран в местный комитет партии. Жил по поддельному паспорту. Был арестован в поезде, идущем в Курск.
К тому времени думу разогнали, временные послабления окончились. Семенов попытался бежать. Его поймали, зверски избили, издевались, плевали в лицо, бросили голым в грязный, как нужник, карцер. Все жалобы арестанта на побои и издевательства были проигнорированы. Стражники посмеивались над ним:
— Царь велел бить таких, как ты!
Ему грозило двенадцать лет каторги.
В это время дед его, Петр Петрович, был удостоен права, распространявшегося и на потомков, носить фамилию Семенов-Тян-Шанский…
Маша спешно уехала из Тульской губернии, чтобы избежать ареста — 16 августа 1906 года Тульское жандармское управление возбудило против нее уголовное дело, при обыске у нее были обнаружены нелегальные брошюры. В Петербурге Маша узнала о втором аресте Леонида и бросилась в Курск. Ей разрешили два свидания с Семеновым. Старалась ободрить Леонида, обещала хлопотать о его освобождении. Рассказывала, как хорошо ей было в деревне, о детях, о крестьянах, которые искренне полюбили ее. О политике, конечно, тоже: о разгоне думы, о восстании Свеаборгского гарнизона, о Столыпине…
И ничего личного. Оба хотели сказать что-то самое главное. Но не сказали.
В Курске, перед отъездом в Петербург, Маша встретилась с Е. К. Брешко-Брешковской, «бабушкой русской революции», как ее называли. Она создавала партию эсеров и ее боевую организацию. На прощанье Брешковская перекрестила и поцеловала Машу в лоб. Этим поцелуем девушка гордилась, как боевой наградой.
В Петербурге Маша поселилась на квартире друзей — журналиста Аркадия Руманова и его жены, пианистки Евгении Штембер. Здесь, на Морской улице, дом 27, квартира 11, ее арестовали второго сентября. Из столичной пересыльной тюрьмы в сопровождении жандармов отправили в Тульскую тюрьму. Какими были ее «тюремные университеты», как удалось освободиться — об этом ничего не известно. Через два месяца она вернулась в Петербург и поселилась с младшей сестрой Еленой на Васильевском острове, здесь образовался один из подпольных эсеровских кружков.
О кружке Маши Добролюбовой знали далеко за пределами столицы. Знал и знаменитый поэт Николай Клюев, первый наставник молодого Есенина. В ту пору он был поэтом-бунтарем, активным организатором Крестьянского союза в северных губерниях. Образ сестры Маши глубоко запал в душу Клюева. Он знавал ее старшего брата, говорил: «Александр Добролюбов — пречистая свечечка…» И вот из Олонецкой тюрьмы Клюев писал товарищам на волю: «Адрес кружка с.-р.: Петербург, Васильевский остров, Большой проспект, дом 27, кв. 4, Марии Михайловне Добролюбовой. Сюда можно обращаться и за денежной помощью, только я думаю, и этот кружок арестован, хотя месяц назад был еще цел. Если желаете, можете написать, сообщив о моем аресте…»
