Одним из первых постановлений Союза освобождения было издание за границей свободного журнала «Освобождение», редактором которого сделан был «интеллигент» П.Б. Струве. Освободительное Движение этим было оформлено, определило свое направление, получило свой орган. Вступая в борьбу с государственной властью, оно сближалось со всеми, кто с ней тоже боролся, хотя бы и другими приемами. Грани между эволюцией и революцией все больше стирались. Сам Струве писал в «Освобождении», что «если в глазах власти „оппозиция“ отождествлялась с „крамолой“, то и „крамола“ в России есть только „оппозиция“. Либерализм должен признать свою солидарность „с революционными направлениями“». Соответственно с таким пониманием состоялась «конференция» революционных партий для «согласования действий всех групп, борющихся против самодержавия». И Союз освобождения в этой «конференции» принял участие. Он не знал тогда, что от социалистов-революционеров участие в ней принимал и знаменитый Азеф. Возможная выгода такого тактического приема для данного исторического момента не должна была бы заставить забыть, что в дальнейшем «либерализм» и «революция» пойдут по разным дорогам и что либералы в то время вооружали сами своего же врага.
15 июля 1904 года был убит Плеве, и это стало поворотным пунктом истории этих годов. Плеве был последней ставкой реакционного самодержавия. Оно не решилось эту политику свою продолжать и опять начало эру уступок. В этом могло быть спасение. Но такие повороты политики, после успешных террористических актов, которые происходили после убийств Бобрикова, Боголепова или Плеве, имели обратную сторону. Они не только давали моральное основание неосторожному заключению Струве о тождестве в России «оппозиции» и «революции»; они не помогали и политическому воспитанию нашей общественности. Они же питали враждебное отношение революционеров к самому либеральному «направлению». Революционеры ему не прощали не только того, что оно понижало «революционное» настроение, но и того, что плоды тех революционных дерзаний и жертв идут на пользу мирных реформ, а не революции. Это вносило смуту в умы, от которой тогда страдали в России и от которой сейчас заразился весь мир, когда прежняя «крамола» сделалась «властью».
После Плеве министром внутренних дел был назначен его антипод, князь Святополк-Мирский. Он дебютировал речью к чинам своего министерства, где впервые говорил им о необходимости доверия к общественным силам. Земцы из этих слов поняли, что их время пришло. По сигналу, вышедшему из общеземской организации, они стали отправлять на имя нового министра приветствия и благодарности за эти слова, напоминая о необходимости заполнить их конкретным содержанием. Так опять намечалась возможность примирения земцев с новым курсом правительства. Помню, как сочувственно отнеслись в «Беседе» к этим словам. И сам Святополк-Мирский решил поддерживать земскую линию. В ноябре с его разрешения состоялся в Петербурге съезд общеземской организации. Съезд выработал общую записку о неотложных для государства реформах, начиная с крестьянского уравнения, с защиты «законности», «личных свобод» и кончая запретным пунктом о созыве всероссийского представительства. На этом пункте голоса разделились. Большинство съезда было за представительство, облеченное «законодательной властью», то есть за конституционный порядок, меньшинство – за его совещательный голос. Но это разногласие только поставило точки над «i» и устранило двусмысленность. Но в одном все передовые земцы остались на своей общей и прежней позиции. Свою записку они обращали к существующей власти, хотели реформ от нее. Записка была представлена министру внутренних дел с просьбой «довести ее до сведения Его Императорского Величества». Уже модная тогда идея Учредительного собрания была на земском съезде отвергнута. По мнению съезда, такое собрание необходимо только при «отсутствии общепризнанной власти». Земцы же по-прежнему хотели преобразования России совместной работой общественности с существующей исторической властью, то есть хотели эволюции государства, а не переворота.
Но в Союзе освобождения земцы были не одни, и уже не в первых рядах. В него вошла на модных «паритетных началах» группа чистой интеллигенции. Союз освобождения начал эту интеллигенцию в стране организовывать, объединяя по специальным профессиям. Из этого позднее вышел Союз союзов, который стал претендовать на то, что он лучше представляет Россию, чем «отсталые» земцы. Развитие этих союзов началось несколько позднее, после указа 18 февраля 1905 года. Но и раньше этого, пользуясь наступившим при Святополк-Мирском облегчением печати, собраний и слова, Союз освобождения открыл параллельную земским съездам самостоятельную «банкетную» кампанию, где на многолюдных, смешанных и малоавторитетных собраниях стали провозглашать от имени собравшихся не только необходимость замены самодержавия конституционным порядком, но необходимость для составления конституции и введения в силу ее созвать полновластное Учредительное собрание по четыреххвостке. Эта шумная кампания случайных собраний, шедшая вразрез с лояльной земской запиской, происходила в то самое время, когда представитель власти Святополк-Мирский старался дать ход земской записке и ею склонить Государя к созыву народного представительства. В своих воспоминаниях Д.Н. Шипов написал и мне не раз говорил, что эта банкетная кампания подорвала авторитет «земской записки». Это возможно: сама земская записка уже пугала старую власть; когда же обнаружилось, что, получив эту уступку, общественность не будет удовлетворена, а будет требовать большего, то есть капитуляции перед Учредительным собранием, то этим вода направлялась на мельницу уже тех, кто реформ боялся и совсем их не хотел. И когда в ответ на представление земцев, 12 декабря 1904 года, появился указ Сенату с обещанием полезных и долгожданных реформ, но из которых пункт о «представительстве» был вычеркнут, то в глазах общественности это лишило указ всякого интереса. И этого мало; в довершение впечатления одновременно с этим указом появилось бестактное «правительственное сообщение», смешавшее лояльное земство с «банкетной кампанией» и обвинявшее земство в желании внести смуту в общественную и государственную жизнь. Так, придравшись к торопливости и нетерпеливости интеллигенции, сама государственная власть наносила удар лояльному земскому обращению; нельзя было оказать революционным настроениям большей услуги.
Эта бестактность, направленная уже против Святополк-Мирского, Освободительного Движения остановить не могла. Она его только обострила. В рядах самих искренних сторонников самодержавия стали догадываться, что именно во имя его «сохранения» надо с его теперешним реакционным курсом бороться. Потому Освободительное Движение только усилилось в той специальной среде, которая до тех пор считалась опорой престола. Если в глазах интеллигентской общественности сдвиги в этой среде не считались серьезными, то зато в глазах исторической власти именно они казались внушительными симптомами. Укажу на некоторые из этих явлений, которые мне пришлось наблюдать своими глазами. Их влияние на ход событий было гораздо больше, чем тогда думали.
Правительственное сообщение (12 декабря 1904 года), обвинив всех своих противников в том, что «они желают внести смуту в государственную жизнь», пригрозило ответственностью всем учреждениям, всем их представителям, которые позволят себе обсуждение «не относящихся к их ведению вопросов общегосударственного свойства». Этот грубо мотивированный запрет поставил дилемму: либо смолчать и согласиться с характеристикой, которая была дана сообщением, либо продолжать прежнюю линию и этим нарушить высочайшую волю.
