Мы живем в эпоху демократии и считаем ее высшей государственной формой. Преимущество демократии не в том, что при ней в государстве власть принадлежит большинству населения; в этом скорее ее слабость. Ее достоинство в том, что демократия признает справедливость, то есть равное ко всем отношение, своим руководящим началом. Те, которые стали бы присваивать себе преимущества над другими и стали бы эти преимущества для себя охранять, были бы не демократами, а самозванцами. Существо демократии в том, что при ней права и возможности всех должны быть одинаковы. Демократии именно это начало должны защищать. Потому в понятие демократии вошло и народоправство, то есть участие всего населения в установлении норм, по которым живет государство. Это участие необходимо затем, что при народоправстве всякое отступление от одинакового права для всех будет замечено и вызовет противодействие со стороны тех, кто обижен. Как при теперешних войнах воюющие отказываются от употребления газов, микробов и атомных бомб, ибо этим сами себя бы под них подставляли, так в самоуправляющихся демократиях пользование готтентотской моралью становится настолько обоюдоострым оружием, что всем выгоднее от него отказаться.
В демократии есть и другое свойство. Отыскание справедливого отношения не только людей между собой, но и их всех с государством всего лучше может быть достигнуто в процессе их совместной работы на общее благо, а не в результате борьбы между ними. В этом воспитательное значение демократии как государственной формы и залог ее достижений. Но достижения сменялись разочарованием и недовольством, если демократии отступали от этого начала и возобновляли ту борьбу людей «между собой», которая питалась воспоминаниями о прошлых несправедливостях и желанием за них отомстить.
И «вечный бой» между государственной властью и личностью колебался между двумя крайностями. Либо во имя прав человека он приводил к разложению государства, от чего страдал и человек, либо во имя могущества государства уродовали человека, подтачивая этим и государство.
Две эти крайности не только питали, но и порождали друг друга. И нигде нельзя это видеть так ярко, как на примере России, где эксцессы противоположных тенденций обнаруживались в примитивной своей простоте, а по отсутствию опыта доходили до крайних пределов, как будто предназначаясь для классической роли «пьяных илотов».
Эти отвлеченные положения не трудно проверить. Возьму как пример злободневный вопрос о положении в государстве «национальных меньшинств».
Правоограничения человека по признаку его национальности с демократией несовместимы, ибо были бы нарушением «справедливости». То большинство, которое согласилось бы ограничивать права меньшинства по этому признаку, не пожелало бы, чтобы такие ограничения применялись к нему там, где оно само оказалось бы в меньшинстве, что в результате войн часто случалось. Но можно посмотреть на вопрос и с другой стороны. «Национальности» теперь претендуют на право по большинству своих голосов провозглашать свою независимость, отделяться от своего прежнего государства. Можно ли это право признать справедливым? Если несправедливо ограничивать права по признаку национальности, то почему будет справедливо по этому признаку их права увеличивать, давать им привилегии, которых нет у других? Ведь мы не признаем за всеми людьми или группами права из государства уйти с частью его территории. Если этого права все не имеют, то почему его давать отдельной национальности, то есть создавать для нее привилегию, которой не имеют другие? И это не все. Национальности претендуют вопрос о своем отделении решать большинством своих голосов и требуют, чтобы это решение было для меньшинства обязательно. Здесь противоречие. Выделение из государства национальность считает себя вправе решать вопреки большинству голосов всего населения; а когда национальность постановляет из государства уйти, то постановление ее большинства будет для меньшинства ее обязательно. Это противоречие, которое в демократии, то есть в свободном режиме, обнаруживается и себя обличает. Мне припоминается пример этого из жизни нашей Государственной думы: это маленький факт, о котором было бы неловко и упоминать, если бы в мелочах наглядно не отражались общие законы человеческой жизни.
Мне пришлось в Думе быть автором ее Наказа, то есть того внутреннего распорядка, по которому работала Дума. В миниатюре Наказ соответствует как бы конституции государства. Формально он изготовлялся комиссией, но во 2-й Думе я был в этой комиссии председателем, докладчиком и автором объяснительной к Наказу записки, которая вместе с Наказом стала печататься как его комментарий. Поэтому судьба Наказа в моей памяти хорошо сохранилась. Во 2-й Думе я принадлежал к ее большинству; в ней было и «правое» меньшинство, около 100 человек. Но «левое» большинство этой Думы, исходя из того, что оно на выборах победило, не пожелало представителям меньшинства дать ни одного места в президиуме, даже на посту помощника секретаря. Горе побежденным!! Мои старания добиться уступки побежденным противникам не имели успеха. Об этом я рассказал в книге «2-я Государственная дума» (с. 79–81). Но когда я готовил для этой Думы Наказ, я боролся с этой традицией и защищал против нее права меньшинства. Выгодность для нас самих такой политики не замедлила обнаружиться. 2-я Государственная дума была досрочно распущена; благодаря государственному перевороту 3 июня в 3-й Думе большинство стало «правое»: кадеты уже числились в немногочисленной оппозиции левых. И когда зашла речь о выборах в президиум этой Думы, правое большинство ответило нам той же монетой: в президиум оппозицию, то есть теперь левое меньшинство, оно не пустило. Мы тогда испытали на себе применение нашей собственной политики. Но мы могли увидеть и другое. На одном из первых собраний Думы было кем-то предложено, пока не будет составлен новый Наказ, принять временно к руководству Наказ прежней Думы. Правое большинство вознегодовало. «Как, кадетский Наказ? – вопил Замысловский. – Ни за что не хотим». И я имел удовлетворение выслушать, как те члены нового правого большинства, которые во 2-й Думе были, В.А. Бобринский, Н.А. Хомяков и др., за ее Наказ заступились, признав, что он был «справедливым», а не «партийным». Свидетельство об этом Хомякова, председателя новой Думы, было, конечно, для нее авторитетно; и не только этот Наказ был временно принят, но когда состоялось избрание новой комиссии по Наказу, то я, хотя и член оппозиции, был опять в ней сделан докладчиком и фактически председателем.
[63] Благодаря этому я по-прежнему мог и в новом Наказе права меньшинства защищать; это постепенно вошло и в ту практику, которая если Наказом и не всегда регулировалась, то все же соблюдалась по прецедентам. Так жизнь учила тому, что в конце концов бывает иногда выгодно быть справедливым.
«Настоящие политики» такого отношения к противнику не признавали. Милюков в «Современных записках» (№ 41) написал про меня: «В 3-й Думе Маклаков перенес в политику приемы адвокатской профессии. Он дал большинству 3-й Думы превосходную, вполне объективную консультацию по вопросу о том, как обуздать ораторов и обструкторов оппозиции, и по справедливости заслужил лестное название „отца Наказа“». Со стороны Милюкова эти слова, очевидно, ирония. По его мнению, не должно быть объективным и справедливым к противникам; в отличие от него, я думал, что иногда справедливость – лучшая политика.
