Шестое. КГБ должны были насторожить связи Пеньковского — влиятельные друзья из «верхушки». Цепочка: друзья — Пеньковский — Запад. Это близко к истине. Сомневаться и проверять — это обязанность КГБ. Ведь связи (друзья) — это утечка информации даже внутри страны. Значит, Пеньковский должен был находиться в поле зрения советской военной контрразведки. «Камень» еще один.
Седьмое. При возникновении неясностей КГБ вел себя осторожно. Если сомневался, то искал доказательства, которые могли перерасти в подозрения. Подозрения — это право получить разрешение на слежку, обыск в квартире, подслушивание… Причем разрешение на уровне руководства КГБ, не ниже зампредседателя. «Камень» — ого-го! Ведь дома у Пеньковского был, как говорят на Западе, «шпионский набор».
Реально СИС и ЦРУ легко могли просчитать варианты: первый (Винн), второй (подарки), третий (дипкорпус), шестой (друзья-связи). Их вывод мог быть: Пеньковский как сотрудник советской спецслужбы хорошо прикрыт, а значит защищен своими ведомствами — ГРУ и ГШ Минобороны. С точки зрения западных спецслужб, работавших с ним, — это не «камни» в его огород. Четвертое (Винн-шпион), пятое (спецбиблиотеки) — это реальная угроза агенту. Здесь уже «глыба» с набором веских аргументов перед чинами в КГБ. И наконец седьмое (подозрения КГБ) — тут уже прямые доказательства против Пеньковского как агента Запада.
Верно говорит старина Джибни: «…они должны были обыскать его рабочий стол (в доме). И как только они вскрыли заветный ящик — все стало ясно! Но когда это произошло, никто не знает…» Как тут не вспомнить? Пеньковский — предатель, Пеньковский — предатель, но сотрудничал после ареста с органами, Пеньковский — не предатель. Последнее означает, что начало его работы против Запада было положено, скорее всего, еще в 1957 году в Турции.
«Суммировать накопленную информацию, — справедливо пишет Джибни, — нужно было не в КГБ, а в ЦРУ и СИС. Чтобы не оказаться в плену иллюзий в отношении честных намерений Пеньковского». Правда, обижает Джибни советскую контрразведку, когда говорит, что на утрясение и согласование вопросов о подозрениях в отношении Пеньковского, Винна и других связников уходило много времени. Когда было нужно, то на согласование требовались не дни, а часы. Это знает каждый, кто работал в контакте КГБ-ГРУ в Союзе и за рубежом. Хотя на Западе всячески навязывается мнение: эти два ведомства являются конкурирующими и в средствах подсидки друг друга не стесняются. Старая песня про «разделяй и властвуй!»
Теперь о суде. Джибни пишет: «Сам факт проведения этого суда уже сам по себе удивляет — так как других офицеров Советской Армии, уличенных в шпионаже, сразу же расстреливали». Могло быть и так, но через закрытый военный трибунал. Могли поступить так и с Пеньковским, сообщив в прессе о казни некоего П., как это сделали с Поповым, тоже офицером ГРУ.
Но стратегический замысел и этапность операции по дезинформации Запада требовали серьезных подтверждений. Потому нужен был «суд» и «доказательства» в сверхсерьезном предательстве, — значит, информация от осужденного за все время его работы с западными спецслужбами была ценной. На суде, как было понято на Западе (кому это было нужно?), Винн не мог рассказать советской стороне ничего существенного — он был связником и содержание передаваемых материалов не знал. А на суде Пеньковский дал понять, что Винн сознался не во всем.
Долгосрочность советской акции подтверждается еще и тем, что на личной встрече с Винном в тюрьме Пеньковский несколько раз повторил одну и ту же фразу, предназначенную для Запада: «Меня наверняка расстреляют», но «они обещали сохранить жизнь», правда, при условии, что Винн будет сотрудничать со следствием. Запад должен был расшифровать сказанное таким образом: «Я не пошел на сделку, даже ради своей жизни».
Конечно, суд в мае 1963 года был показательным. Роли были распределены, а участники использовались «втемную». Суд был, конечно, лучше, чем в 30-х годах. Однако военные прокуроры на этом суде были заложниками своего времени и действовали так, как будто им было нужно отчитываться за каждое слово на партсобрании. Это впечатление остается и более чем через сорок лет, когда листаешь книгу «Судебный процесс» (М.: 1963).
Документов было предостаточно. Видимо, следуя сценарию, Пеньковский признался в «тщеславии, уязвленном самолюбии и в жажде легкой жизни».
Как же прав Джибни, говоря, что «суд не мог найти логического объяснения одному: как Пеньковский, столь процветавший в этой системе, смог предать ее». Как мне представляется, об этом следовало бы задуматься западным «коллегам» их агента. Но им, снова настаиваю, этого и не нужно было. Ведь формально мотивы его поведения с Западом определяли его последующие действия в работе со спецслужбами или… в игре с ними!
И гособвинитель Горный, и защитник Пеньковского Апраксин отмечали положительные стороны его карьеры. Они говорили, что его поступок остается неожиданным, как первородный грех, и совсем уж непонятным. Грамотный специалист, генерал-обвинитель Горный, в суть дела проник — история жизни Пеньковского не давала повода стать предателем. Он понимал и открыто удивлялся (по Джибни) «герой войны, блестящий офицер и ответственный работник солидного учреждения, способный служащий морально разложился и встал на путь предательства».
Сам Пеньковский на суде на вопрос «когда вы переродились, дал точный ответ: «В 1960 и 1961 годах, когда вступил в контакт с англичанами в Лондоне». На самом деле перерождение его началось значительно раньше — в 1957 году в Турции, но об этом на суде не было ничего сказано.
Недавно я перечитал «Судебный процесс». И остро почувствовал, точнее, попытался представить, что мог испытывать Пеньковский на скамье подсудимых в эти пять дней — с 7 по 11 мая 1963 года. Я исходил при этом из моей рабочей гипотезы: он — не предатель. А если так, то для него суд был тяжелейшим испытанием. Конечно, он готовился к нему. Но глубину трагедии судебного публичного разбирательства он смог понять на процессе. И вернее всего, в то время у него не могло быть ликования по поводу «достигнутых оперативных успехов по делу». Человек — существо коллективное, и он должен был чувствовать, как взгляды презрения давили на него.
И слава Богу, что чаша сия меня лично миновала…
И если Пеньковский остался живым, то он не смог бы залить перенесенное на процессе алкоголем. Джибни по поводу отношения Пеньковского к выпивке отмечал, ссылаясь на мнение «коллег» из СИС и ЦРУ — он пил очень умеренно. Его «коллегам» задуматься бы: мог ли Пеньковский пить до потери над собой контроля в ситуации разведчика, действовавшего в тылу врага?!
В заключительной главе Джибни сам себя озадачивает, в то же время обращаясь и к западным спецслужбам: «…невольно возникает вопрос: как могло случиться, что сотрудники КГБ и ГРУ допустили, чтобы человек с таким «темным пятном» в биографии достиг в советском обществе столь высокого положения? Почему они раньше не занимались происхождением полковника? Что же произошло в их системе тотальной проверки?»
Все верно, за исключением главного: досье «дело Пеньковского» и личное дело офицера Пеньковского — это две разные вещи. В его личном деле в ГРУ и в его деле спецпроверки в КГБ ответы на любые вопросы имеются, только в досье «дело» — в виде блестяще разработанных легенд.
