С другой стороны, появились ревнители, жестко выступающие против любых послаблений отпавшим и считающие их навсегда лишенными всякого спасения. Еще будучи пресвитером в Карфагене, Киприан проповедовал, что возвращение отпавших возможно, но только через основательное покаяние и повторное крещение. В принципе, для сознательного христианина такая мера никогда не может быть унизительной, но по этому поводу возникали не только психологические, но и чисто физические проблемы, потому что таковых людей было слишком много и отдельно взятые приходы не могли справиться с таким количеством отпавших. Кроме того, излишняя недоверчивость и скрупулезность в вопросе о процедуре возвращения отпавших несколько девальвировала мистическую природу Церкви — ведь реальное прощение грехов и крещение происходят силою Святого Духа, которому сознательный христианин уж никак не может не доверять.
Поэтому для большинства пастырей стало ясно, что есть две крайности: не принимать отпавших вообще, чем лишать их надежды на спасение, и принимать всех подряд без всякого покаяния, чем откровенно профанировать саму Церковь, — и обе крайности очевидно нехристианские. Поэтому для одних позиция Киприана была слишком либеральной, а для других слишком зелотской. Когда в 248 году Киприан был выбран епископом Карфагена, то его конкурент, пресвитер Новат, вместе с пятью другими пресвитерами не признал это избрание и откололся от Карфагенской епископии, а после этого совершил еще более страшный поступок — самочинно рукоположил диакона Филициссима, достаточно влиятельного человека в городе. В период гонений Деция Киприан бежал из Карфагена, чем дал повод расколу Новата и Филициссима хозяйничать в Карфагене на правах епископии. Когда в 251 году Киприан вернулся, то состоялся Собор африканских епископов, осудивших раскольников. Тогда сам Новат бежал в Рим, где в это же время произошел другой раскол, но только по противоположной причине. В том же 251 году епископом Римским был выбран пресвитер Корнилий, готовый принимать отпавших не столь строго, как его конкурент, пресвитер Новациан. В итоге Новациан откололся от Римской епископии и образовал собственный раскол. Что весьма показательно в этом процессе, так это то, что более «либеральный» раскольник Новат объединился с более «зелотским» раскольником Новацианом, а объясняется этот парадокс тем, что помимо чисто богословских споров о приеме отпавших обе партии выступали против власти епископов над пресвитерами, считая пресвитерство достаточным для полноты Церкви. Не вдаваясь в тонкости этого вопроса, можно совершенно точно сказать, что в организационном плане для Церкви, постоянно страдающей от внешних гонений и, при этом постоянно расширяющей свое влияние, епископский принцип власти был так же предпочтительнее, как для сражающейся армии единое командование. Гонители Церкви это очень хорошо понимали и поэтому основной своей мишенью выбирали именно епископов.
А ведь кроме раскольников-пресвитериан, вроде бы во всем православных и только отрицающих власть епископов над собой, были еще и радикальные еретические секты, которые считали себя христианскими, но уже выступали не только против «князей Церкви», но и против самой иерархии. Подобные секты исходили из того, что церковное священство совершенно не обязательно нуждается в каком-либо апостольском преемстве и рукоположениях, а должно быть основано на свободном вдохновении Святым Духом, наделяющим тех или иных людей особой духовной харизмой, позволяющей им выступать от имени Бога без какой-либо внешней санкции.
Ярким примером таких еретиков-харизматиков во II–IV веках было движение монтанитов, названного по имени его основателя, языческого жреца из Фригии Монтана, объявившего себя тем самым Духом-Утешителем (Параклетом), которого обещал Христос и который в его лице пришел всем проповедовать истину, минуя всякую церковную иерархию. И как это часто бывает, у самозваного «утешителя» нашлось много поклонников, называющих себя христианами, но отрицающих любую церковную иерархию, а не то что епископов. Поэтому сторонники сильной и организованной Церкви постоянно сталкивались то с новацианской агитацией, то с монтанистской пропагандой, оказывающими очень большую услугу всем, кто хотел исчезновения христианской Церкви как таковой.
В 260 году император Валериан попал в плен к персам и был там убит. Правление его сына Галлиена было относительной передышкой для Церкви. Хотя сам император находился под влиянием философа Плотина, но зато издал два эдикта, объявляющие христиан свободными гражданами и возвращающие им конфискованное имущество, что было серьезным знаком для Церкви — времена меняются, и христианство становится объективным фактором общественной жизни Империи. Вместе с этим правление Галлиена стало апофеозом того глобального процесса «чехарды тиранов», который историки назвали «кризисом III века». В этот момент Римская империя буквально начала распадаться на глазах, потому что региональные военачальники и царьки почувствовали общую децентрализацию государства, стали провозглашать себя императорами. От Империи фактически откололись Азия, Греция, Западные Балканы, Египет, Галлия, а в Малую Азию вторглись скифы. Историк Требеллий Полион (IV в.) назвал эту эпоху «правлением тридцати тиранов» по аналогии с режимом Афин 404–403 годов до н. э., хотя реально всех узурпаторов было не более двадцати. В это время сама Церковь представляла собой более организованную структуру, чем Империя.
В 268 году Галлиен был убит заговорщиками, и армия провозгласила новым императором на редкость авторитетного среди римлян полководца Клавдия, рекомендованного при жизни самим Галлиеном и прославившегося разгромом наступающих готов, за что его стали именовать Клавдием II Готским (правил в 268–270 гг.).
Сам Клавдий скоро умер от чумы в Паннонии (Венгрии), и после некоторого замешательства войска признали новым императором Домиция Аврелиана (правил в 270–275 гг.), сумевшего сделать то, что не успел Клавдий, — собрать Империю, во многом в силу своего необычайно воинственного настроя. Про него говорили: «Столько вина не выпить, сколько крови пролил Аврелиан». Вместе с этим он решил найти для Империи объединяющую религию, что само по себе вполне оправданно — такое огромное государство со времен покорения Карфагена нуждалось в общей системе ценностей и общей геополитической миссии, а мифологические конструкции Августа интересовали только тех, кто готов был считать себя наследником Трои, то есть абсолютное меньшинство населения. Но какая вера могла объединить государство, религиозная карта которого напоминала лоскутное одеяло? И Аврелиан не нашел ничего лучше, как, оказавшись со своими войсками в Финикии в 270 году, где он разбил персов, обратиться к тому самому Гелиогабалу, якобы всеобщему богу солнца, способному объединить язычников от Финикии до Испании. Как и печальной памяти Варий Авит Бассиан, Аврелиан начал приносить жертвы Гелиогабалу и построил ему отдельный храм в Риме, а чтобы не сильно уступать новому божеству, надел богато украшенную корону, объявил себя господином (dominus) и самим богом (deus). Фактически Аврелиан завершил те тенденции сакрализации монархической власти, которые восходят к Августу и выражались в эксцессе Гелиогабала. Самообожествление императора сопровождалось введением восточных обычаев поклонения царю и явно контрастировало с римской традицией.
Справедливости ради надо заметить, что желание обнаружить верховного бога, физически сравнимого с солнцем как источником всемирного света, было шагом навстречу монотеизму, хотя и откровенно языческому. Подобная «солярная монотеизация» уже встречалась в истории человечества, достаточно вспомнить неудавшегося реформатора египетского политеизма, фараона Эхнатона (Аменхотепа IV), правившего в 1351–1334 годах до н. э. и установившего поклонение богу солнечного диска Атону.
