Как и тех мистиков, которые видели в Сыне-Логосе лишь верховного языческого бога, монархиан было много, но самым известным из них был епископ Птолемаиды Пентапольской Савелий (III в). По Савелию, Бог в самом себе есть чистая монада, пребывающая в вечном молчании, но когда ему хочется высказаться, он проявляется в мире посредством трех форм — Отца, Сына и Духа. По этой логике Лица Троицы предстают лишь определенными проявлениями, или модусами, единого бога-монады, почему учение Савелия назвали модалистским монархианством, и оно вызвало резкую критику со стороны священномученика Дионисия, епископа Александрийского, и другого Дионисия, епископа Римского. В 261 году савеллианство было осуждено на Александрийском Соборе, а в 268 году на Римском Соборе.
После Савеллия монархианство было развито епископом Самосаты (в Сирии) Павлом, с 260 года епископом Антиохии, который соединил это учение со свойственным антиохийской традиции историческим буквализмом. По Павлу Самосатскому, Христос был только человеком, со своими земными отцом и матерью, а единый, «единосущный» трансцендентный Бог заочно «усыновил» его и «вселился» в него подобно тому, как он вселялся в походную скинию иудеев, и только в этом смысле возможно Христа называть Богом. Учение Павла Самосатского назвали адопционистским монархианством (от adoption — «усыновление»), и оно было осуждено в 268 году на Антиохийском Соборе, но он отказался покидать место епископа и с помощью поддержки императрицы Зенобии удержал его, пока император Аврелиан в 272 году не решил суд между ним и Антиохийской Церковью в пользу последней. Хотя учение Павла Самосатского было осуждено, ему сильно симпатизировал пресвитер Лукиан Самосатский, основатель Антихойской школы экзегетики, но он не оставил после себя каких-либо доктринальных тестов по этому поводу и умер мученической смертью в 312 году при Максимине Дазе в никомедийской тюрьме, почему Церковь признала его преподобномучеником. Лукиан был для Антиохийской школы тем же, чем Ориген для Александрийской, — главным авторитетом и учителем целого поколения богословов, заразившим их монархианскими тенденциями. Одним из этих учеников был сам Арий, в сознании которого оригеновский субординатизм наложился на лукиановское монархианство. По Лукиану, а точнее, по тому монархианскому учению, которое ему приписывается, Христос тоже оказывается творением Бога-Отца, но не потому, что трансцендентный Бог нуждается в посреднике с миром, а потому, что он сам по себе слишком прост, чтобы иметь в себе какие-либо различения. В итоге получается тот же субординатизм, но только с иной мотивацией. Александрийцы хотели утвердить сложность творения, антиохийцы хотели утвердить простоту Творца.
Очень важно показать генеалогию ереси Ария, чтобы объяснить масштабы ее укорененности в богословии последнего столетия и ее популярность в IV веке. За Арием фактически стояли две ведущие богословские школы христианства III— начала IV века и любой александриец, равно как и антиохиец вполне мог найти в арианстве ответы на свои богословские вопросы. Сначала на арианскую пропаганду реагировали как на чудачества очередного ученого пресвитера, не получившего епископскую кафедру, но тогда Арий за неприятие своей позиции обвинил епископа Александра ни много ни мало в… савеллианстве, поскольку, с его точки зрения, признание единства Бога-Отца и Бога-Сына означает настоящий модализм. В ответ удивленный Александр Александрийский обвинил Ария в следовании ереси Павла Самосатского, поскольку тот тоже не признавал изначальную божественность Христа, и запретил ему распространять свои тексты. Обиженный Арий поднял шум, и его открыто поддержали два африканских епископа, Феона Мармарикский и Секунд Птолемаидский, семь пресвитеров, двенадцать диаконов и, что характерно, семьсот девственниц, что в целом составляло целую треть Александрийской митрополии. Тогда в 323 году Александр Александрийский созвал Собор, на котором Арий и его последователи были отлучены от Церкви. Однако на этом история арианства не только не закончилась, а только началась. Отвергнув решения Собора, Арий написал письмо к епископам Малой Азии с просьбой о поддержке, потому что их церковной столицей была имперская Никомедия, епископ которой по имени Евсевий был учеником Лукиана и большим единомышленником самого Ария. Другим сторонником Ария был хорошо известный нам епископ Кесарии Палестинской Евсевий Памфил. Поэтому иным названием арианства станет евсевианство, поскольку два епископа Евсевия встали на его защиту. Евсевий Никомедийский в том же, 323 году собирает свой Собор в Вифинии, на котором решения Александрийского Собора признаются недействительными. Также Евсевий Кесарийский устраивает Собор в Палестине, осудивший епископа Александрии и поддержавший Ария.
Налицо настоящий раскол вселенского христианства, причем невиданный до сих пор, когда крупнейшая Поместная Церковь с одного континента не признает решения Поместной Церкви с другого, а предметом разногласий являются не канонический, а сугубо мировоззренческий вопрос. Ариане устроили агрессивную травлю Александрийского епископа, которого начали обвинять во всех грехах, например, подкупленные женщины кричали на улицах, что епископ Александр имел с ними сексуальную связь, а пьяные рабочие распевали песни о нем, написанные самим Арием. Под шумок этой смуты в Александрии воспрянули мелетианские пресвитеры, самочинно рукоположившие других пресвитеров. Остроту конфликта усиливал тот факт, что Никомедия после победы над Лицинием считалась неформальной столицей и мнение ее епископа как будто бы выдавалось за мнение самого императора, чье слово в этой ситуации было очень важно. И Евсевий Кесарийский, и Сократ Схоластик пишут про волнение Ария, что из этой малой искры разгорелся великий пожар. Особенно происходящему радовались язычники, начавшие высмеивать христиан в своих театрах. Мол, христиане триста лет проповедуют свою религию и даже идут на смерть за нее, а сами не могут друг с другом договориться, во что же они на самом деле верят.
Так же как и Евсевий Никомедийский, Александр Александрийский начал рассылать разным епископам просьбы о поддержке, и каждому епископу приходилось определяться в этой ситуации, изучая идеи Ария. Какова же была реакция Константина? Только что ставший единоличным правителем всей Империи и освободивший христиан Востока, Константин больше всего хотел мира и согласия всех епископий, тем более что его очень расстроил опыт донатистских споров, когда ему пришлось вмешаться в дело Церкви и использовать силу имперской власти. Чтобы усмирить назревавший раскол, Константин в 324 году написал весьма показательное письмо епископу Александру и пресвитеру Арию, а в качестве посланца этого письма был выбран давний его знакомый, авторитетный епископ Кордовы Осий (Hosius, 256–359), известный своим мученичеством в период гонений Диоклетиана. Процитируем самые важные фрагменты этого письма:
«[…] Как жестоко поразила мой слух, или лучше, самое сердце весть, что между вами возникли разногласия более тяжкие, нежели какие были прежде (т. е. донатистские споры. — А.М.), и что вы, через которых я надеялся доставить исцеление другим, сами имеете нужду в гораздо большем врачевании! Когда же я рассуждал о начале и предмете этих споров, то повод к ним мне показался весьма незначительным и вовсе не стоящим такого прения. Посему, вынужденный к настоящему посланию, пишу единодушной вашей прозорливости иу призвав на помощь божественное провидение, объявляю свое право быть посредником в вашем недоумении и как бы покровителем мира между вами, ибо, если при содействии Всеблагого, не трудно было бы мне, и по поводу более важного разногласия (т. е. донатистских споров. — А.М.), предложить свое слово благочестивому уму слушателей и каждого обратить к полезному; то почему не мог бы я обещать себе удобнейшего и легчайшего восстановления дела, когда преграду ему полагает случай столь маловажный и ничтожный? Знаю, что настоящий спор начался таким образом. Когда ты, Александр, спрашивал у пресвитеров, что каждый из них думает о каком-либо месте закона, или, лучше сказать, представлял на обозрение бесполезную сторону вопроса, тогда ты, Арий, неосмотрительно предлагал то, о чем сперва не следовало и думать, или, подумав, надлежало молчать — вот откуда родилось между вами разногласие, расторгалось общение, и святейший народ, разделившийся на партии, удалился от единомыслия с общим телом Церкви. [….] Итак, в изысканиях этого рода надобно удерживаться от многословия, чтобы или по слабости своего естества, не имея силы истолковать предложенный вопрос, или по тупости слушателей, не сумев сообщить им ясного понятия о высказанном учении, тем или другим образом не довести народ либо до богохульства, либо до раскола. Итак, пусть и неосторожный вопрос, и необдуманный ответ прикроются в каждом из вас взаимным прощением, ибо повод к вашему спору не касается какого-либо главного учения в законе, вы не вносите какой-либо новой ереси в свое богослужение, образ мыслей у вас один и тот же, поэтому вы легко можете снова прийти в общение. Когда вы состязаетесь друг с другом касательно маловажных и весьма незначительных предметов, тогда самое несогласие ваших мыслей не позволяет вам управлять таким множеством народа Божьего и не только не позволяет, даже делает это противозаконным. А чтобы представить вашему благоразумию небольшой пример, скажу следующее: знайте, что и самые философы, следуя одному учению, живут в союзе, если же нередко в рассуждении какого-нибудь частного мнения и разногласят между собой, то разделяясь степенью знания по однородности своей науки, тем не менее сходятся друг с другом. […] Подобные споры — дело черни и более приличны детскому неразумию, нежели вниманию мужей священных и разумных. […] Если у вас, как я сказал, одна вера и одинаково разумение нашей веры, если также заповедь закона общими своими частями обязывает душу к совершенно одинаковому расположению, то мысль, возбудившая вас к мелочному спору и не касающаяся сущности всей веры, пусть ни под каким видом не производит между вами разделения и ссоры. […] Итак, в рассуждении Божественного Провидения, да будет у вас одна вера, одно разумение, одно понятие о Существе Всеблагом. А что касается до вопросов маловажных, рассмотрение которых приводит вас не к одинаковому мнению, то эти несогласные мнения должны оставаться в вашем уме и храниться в тайнике души. […] Итак, возвратите мне мирные дни и спокойные ночи, чтобы и я, наконец, нашел утешение в чистом свете и отраду в безмятежной жизни. В противном случае мне ничего не останется, кроме необходимости стенать, всему обливаться слезами и проводить свой век без всякого спокойствия, потому что доколе Божьи люди, говорю о моих сослужителях, взаимно разделяются столь несправедливой и гибельной распрей, могу ли я быть спокоен в душе своей) […] Отворите же, наконец, врата на Восток посредством вашего единомыслия, врата которые вы заперли своими прениями. Позвольте мне скорее увидеть вас и вместе насладиться радостью всех других народов, а потом, за общее единомыслие и свободу, в хвалебных речах вознести должное благодарение Всеблагому!» (Цит. по: Евсевий Памфил. Жизнь Блаженного Василевса Константина. М., 1998. С. 93–98).
