Несколько минут назад они заметили движение на английской стороне. Их враги организованным порядком стекались со всех бульваров, до которых французы еще не добрались.
Жанна мгновенно распахнула свои синие глаза, в которых покой смешался с тревогой, и, как всегда, Габриэль был поражен их чистотой и глубиной. Спавшая рядом с ней Флер сонно заморгала и что-то пробормотала.
– Где? – не успев толком проснуться, спросила Жанна.
Габриэль рассказал. Она позвала оруженосцев, которые помогли им облачиться в доспехи.
Флер, ломая руки, стояла и с тревогой наблюдала за их поспешными сборами, ее красивое лицо выражало растерянность.
– Я ни на что не гожусь, – пробормотала она. – Как бы я хотела отправиться с вами! – Она порывисто поцеловала Жанну и Габриэля в щеку. – Я знаю, Господь сохранит вас обоих, – сказала она на прощание.
Жанна с Габриэлем пешком перешли Орлеанский мост. Когда они вошли в палатку капитана на противоположном берегу Луары, то застали Дюнуа, Ла Гира, Жиля де Рэ и еще нескольких человек за жарким спором.
– Что происходит? – строго спросила Жанна.
– Раздери нас черт, если бы мы знали, – ответил Ла Гир.
– Не ругайся, – оборвала его Жанна, но без злости или раздражения и перевела взгляд на Орлеанского бастарда.
– Они строем двигаются на запад, – сказал Дюнуа. – Возможно, планируют объединить силы и нанести решающий удар…
Габриэль знал, что обе стороны за два дня потеряли многих людей. Одна атака может унести еще несколько сот, и тогда англичане могут одержать верх.
– Сегодня воскресенье, – сказала Жанна. – И я говорю, что мы не будем нападать первыми.
– Что? – возмутился де Рэ. – Если мы пустимся за ними прямо сейчас…
– Нет! – выкрикнула Жанна. – Бастард, ты говоришь, они идут строем?
В этот момент один из рыцарей Дюнуа засунул голову в палатку.
– Сеньор, они здесь, но они не атакуют, – сообщил он.
Все как один бросились из палатки, чтобы посмотреть собственными глазами. Рыцарь сказал правду. Англичане подошли достаточно близко – настолько, что можно было разглядеть их лица, и они продолжали прибывать.
– Выстраиваются для битвы, – пробормотал Ла Гир, и все с ним согласились.
– Давайте и мы их встретим таким же образом, – сказала Жанна. – Бастард, выстраивай солдат точно так же. Всех выстраивай. Первыми мы нападать не будем, но скажите солдатам, что, если англичане атакуют нас в воскресенье, мы будем сражаться с благословением Отца Небесного. А если же англичане решат уйти, они уйдут с миром, с благословением Бога.
«Жутковато, – подумал Габриэль, – видеть врага так близко и в таком несметном количестве и к тому же в бездействии». Его сердце колотилось, когда он вскочил в седло и пустил коня рысью, чтобы не отставать от Жанны, выехавшей в открытое поле. У них за спиной выстраивалась французская армия и ополченцы.
Прошел час, и все это время слышен было лишь топот копыт и лязг доспехов. И вдруг один из предводителей англичан нарушил линию и неспешным шагом выехал вперед.
– Это Толбот, – процедил Дюнуа, направляя коня навстречу английскому полководцу.
– Остановись, бастард, – окликнула его Жанна, – поеду я. – Она оглянулась на Габриэля и покачала головой, приказывая тем самым не сопровождать ее.
Юноша кивнул, хотя в груди у него сердце учащенно забилось, когда он смотрел, как Жанна одна поехала навстречу легендарному полководцу.
Медленно, но решительно Джон Толбот обнажил меч, но оставил его опущенным вниз. Габриэль почувствовал, как французское войско разом напряглось, а англичане застыли в ожидании команды. Стоило Толботу поднять меч, и стена англичан двинулась бы на французов.
На удивление Габриэль не чувствовал тревоги. Он наблюдал, как Жанна вслед за Толботом обнажила свой меч Эдема. Он вспыхнул и рассыпался искрами, узкий клинок стали терялся в ореоле свечения, словно Жанна держала в руке не меч, а маленькое солнце. За спиной у Габриэля французская армия облегченно выдохнула, а по английской армии пробежала легкая волна беспокойства. Юноша гадал, видит ли Толбот Жанну и то, как сияет меч в ее руке.
Английский полководец медлил еще несколько долгих мгновений. Потом величественно кивнул и спрятал свой меч в ножны. Поднял вверх пустую руку, резко развернул коня и легким галопом поскакал назад.
Англичане не как один, но достаточно слаженно повернулись и начали уходить с поля боя.
Жанна развернула коня и оказалась лицом к своей армии. Ее лицо сияло так же ярко, как и ее меч, который она не поднимала, чтобы кто-нибудь не принял это за сигнал к атаке. Она спрятала его в ножны и, подняв высоко свой штандарт, галопом поскакала перед войском и ополчением, и войско взревело, славя Отца Небесного и Орлеанскую деву.
Осада Орлеана продолжалась почти семь месяцев.
Жанна Дева сняла ее за десять дней.
24
– Как вы себя чувствуете? – В голосе Виктории явственно слышалось беспокойство.
Саймон не знал, сколько еще он сможет делать вид, будто все отлично и у них хорошие партнерские отношения. К счастью, Виктория списывала его усталость на влияние «Анимуса». Хэтэуэю это было только на руку.
– Думаю, я могу позволить себе небольшой перерыв.
– Думаю, я впервые слышу, что вы просите сделать перерыв.
– Все когда-нибудь бывает впервые, – ответил Саймон.
– Сейчас время обеда, не хотите перекусить? Мы только что наблюдали великое событие в жизни Жанны и Габриэля… и Саймона Хэтэуэя.
Он выдавил из себя неловкий смешок.
– Думаю, закажу что-нибудь в офис, там и перекушу. Упорядочу свои заметки, о которых вам говорил за завтраком.
Виктория сняла с него шлем.
– Думаю, это мудрое решение, Саймон, – сказала женщина. – У вас есть идеи, почему меч в руках Жанны оживает и начинает светиться?
– Пока никаких, – признался профессор. – Мы поговорим на эту тему, когда я соберусь с мыслями.
Доктор Бибо помогла ему освободиться от ремней и тепло улыбнулась:
– Я чувствую себя в какой-то степени вашим оруженосцем, помогающим вам надеть и снять доспехи «Анимуса».
– Должен признать, у вас это хорошо получается, но, слава богу, на моих доспехах нет крови, как на доспехах Габриэля.
Саймон надеялся, что это прозвучит как шутка, но как только слова сорвались с языка, он тут же пожалел о сказанном. Он знал, как ревностно тамплиеры относятся к тому, что считают целями ордена. Хэтэуэй не вполне понимал, что, черт возьми, он такого сделал – или может сделать, – что стало поводом для столь пристального внимания к нему, но если он перейдет черту дозволенного, тогда уж точно прольется его собственная кровь.
