«Я боюсь только одного – предательства».
– Саймон, что случилось? Я не понимаю, что Габриэль только что увидел…
Саймон обливался по́том, его трясло, сердце колотилось с бешеной силой – его переполняли горе и ярость. Эти эмоции были одновременно его и не его. Он глубоко вдохнул, оказавшись в коридоре памяти, и попытался объяснить случившееся Виктории.
– Они обещали, что она будет считаться раскаявшимся еретиком, если откажется от мужской одежды и прочих атрибутов мужского поведения. Они обещали, что после этого поместят ее в церковную тюрьму, снимут с нее оковы и в ее камере не будет постоянного присутствия стражников. Обычно в таких случаях раскаявшегося еретика через пару лет отпускали. Жанна поставила подпись, которую могла назвать недействительной в случае обмана.
– И ее обманули.
– Хуже! – выкрикнул Саймон. – Проснувшись в воскресенье утром, Жанна обнаружила, что ее стражники забрали у нее женское платье и бросили ей мужское.
– О, Саймон… нет…
– Кто-то приказал это сделать. Уверен, это был Кошон. Жанна протестовала, но ей не оставили иного выбора, кроме как надеть мужское платье. Двадцать девятого мая Кошон созвал асессоров. Тридцать девять из них посчитали, что Жанне нужно повторно зачитать цедулу и объяснить ее содержание. И только трое требовали передать ее светскому суду.
– Мнение тех и других ничего не значило, – сказала Виктория.
– Именно так. Не они принимали решение. Судьями Жанны были Кошон и д’Эстиве. Священник, который был к ней расположен, обратился к Кошону с просьбой разрешить Жанне посетить мессу перед казнью. Ко всеобщему удивлению, Кошон разрешил. Он сказал: «Пусть дадут ей таинство евхаристии и все, что она попросит…» Тогда Массье сам отправился за епитрахилью и свечой – ни о том ни о другом заранее не подумали, – дабы она причастилась достойно. После этого Жанну передали бейлифу, тот едва успел зачитать приговор, как предок Видика схватил ее за руку и потащил к костру.
– Я вывожу тебя, – сказала Виктория.
– Нет, ты этого не сделаешь.
– Мне не нравятся твои показатели.
– Я повторяю, я хочу… нет. Я не хочу. Я… я вынужден. Она для меня все еще живая. Для меня, не для Габриэля. Поэтому я обязан видеть это.
– В таком случае я отправлюсь на казнь вместе с тобой.
Среда, 30 мая 1431 г.
Площадь Старого рынка, Руан
«Как много солдат, – подумал Габриэль, – ради одной худенькой девочки…»
Их было несколько сот – вооруженных, напряженных, подозрительно оглядывавших толпу. Некоторые из них даже были в доспехах. Часть рассредоточилась среди зевак. Часть плотным кольцом окружила помост, чтобы во время казни не подпустить к Жанне ни тех, кто возжелает помочь ей, ни тех, кто решит для пущей забавы поглумиться над ней.
Жанна, в тонкой сорочке, даже сейчас держалась прямо. Для позора сбрили ее длинные вьющиеся черные волосы. На бритую голову надели бумажную остроконечную митру с надписью «Еретичка, вероотступница, идолопоклонница». Митра была ей велика и все время сползала на глаза, практически полностью закрывая их. Та часть лица, что Габриэль мог разглядеть, была избита в кровь и сильно распухла, возможно, и ее глаза заплыли, и, возможно, она даже ничего не видела.
Жанна… Жанна… этого не может быть… все должно было закончиться совсем не так!..
Когда солдаты в доспехах подтащили несчастную к столбу, а дюжий палач начал обматывать ее хрупкое тело цепями, Габриэль Лаксарт не выдержал. Слезы брызнули из его глаз, застилая страшную картину, он разрыдался.
Господи, возьми мою жизнь, спаси ее… не дай палачам расправиться с ней… Она так горячо любила Тебя, она делала все, о чем Ты просил…
– Шевелись, что ты там копаешься! – крикнули из толпы палачу.
– Да, поторапливайся, мы хотим успеть вернуться домой к ужину! – подхватил другой, и разразился смех – злобный, кровожадный, сатанинский.
У Габриэля потемнело в глазах. Он, крича что-то неразборчивое, с яростью бросился в толпу, расшвыривая всех, кто попадался под руку, он искал тех иродов, которые торопили агонию Жанны. Добраться до помоста, вырвать девушку из рук палача, укрыть в безопасном месте.
Десяток ассасинов, до времени растворившихся в толпе, одновременно обнажат скрытые клинки, как ангелы мщения, посланные Богом, уничтожат тех, кто хочет отнять жизнь у Его избранницы.
Но ничего этого не произошло.
Не было Божественного гнева. Не было ассасинов. Был только костер – адское наказание для самой чистой и возвышенной души из всех, кого Габриэль когда-либо знал.
«Я не могу этого видеть, – подумал Саймон. – Я не вынесу».
Жар ударил ему в лицо. Дым набивался в рот, а он продолжал кричать. Его схватили за руки и повалили на землю. Падая, он успел лишь заметить, как священник поднес к Жанне крест, чтобы она могла сосредоточиться на нем взглядом и хотя бы на миг забыться и облегчить агонию в удушающем пламени, превращающем ее живое тело в пепел.
Увесистый кулак стер картину мира. В последнее мгновение, погружаясь в милосердный мрак беспамятства, Габриэль услышал крик Жанны – пронзительный, испуганный и полный силы, голос, мало похожий на тот, что он так любил. Это было только одно слово: «Иисус!»
– Саймон? – раздался голос Виктории.
Саймон очнулся, лицо заливал пот, он с трудом дышал.
– Виктория? – позвал он. Голос его дрожал. – Я что, вырубился?
– Нет, но ты мне не отвечал.
Не находилось слов описать то, что он чувствовал. Разбитый, потерянный, опустошенный, захлебывающийся от ярости… но все это было внутри и на поверхность не прорывалось. Саймон тяжело сглотнул и глубоко вздохнул, пытаясь унять дрожь.
– Я хочу кое о чем попросить тебя.
– Я сейчас тебя вытащу.
– Нет! Нет. Я не об этом хочу попросить. Мне нужно проследить дальнейшую жизнь Габриэля.
– Категоричное «нет». После того, что мы только что видели, я думаю…
– Мне это очень нужно, Виктория. – Слова вырывались, как кровь из открытой раны. – Мне нужно знать, что он все это сможет пережить. Я хочу увидеть мать его ребенка, хочу знать, доживет ли он до оправдательного процесса, который вернет Жанне ее честное имя. Я хочу знать, будет ли он когда-нибудь счастлив.
– Саймон, а что, если он плохо кончит? Если у него нет будущего? И он никогда не увидит своего ребенка? Что, если он зальет горе вином или будет намеренно лезть в бою на рожон, пока не погибнет? Или совершит прыжок веры, ясно понимая, что погибнет?
Саймон поморщился:
– Но я, по крайней мере, буду знать. И я как-нибудь с этим справлюсь.
Виктория что-то пробормотала по-французски. Хэтэуэй понял, она была очень недовольна. Но все же тихо сказала:
