Значительное влияние на активизацию сил, противодействующих укреплению советско-американских отношений, оказывала английская дипломатия, полнее всего в период подготовки Ялтинской конференции олицетворявшая линию на ослабление коалиционных усилий союзников в военной и политической областях и на ревизию ранее согласованных решений {108}. Участившиеся выпады Черчилля в отношении намерений СССР в европейских делах и в вопросах военной стратегии с восторгом подхватывались антирузвельтовской прессой США, отравляя, по мнению Г. Гопкинса, тот климат сотрудничества ведущих держав в антигитлеровской коалиции, который надлежало сохранять во имя будущего {109}. «Особое мнение» Черчилля по поводу того, как вести дело со Сталиным, сказалось и на результатах работы 2-й Квебекской конференции. «Рузвельт, – пишет в связи с этим Р. Даллек, – не остался индифферентным к страхам Черчилля в отношении России» {110}. Одним из следствий этого была перестановка в верхнем эшелоне дипломатической службы. После проведенных Рузвельтом осенью 1944 г. изменений в руководящем составе госдепартамента заметно увеличилась роль таких деятелей, как А. Бирл, Дж. Грю, не скрывавших сомнений в отношении намерений Сталина, а также Джеймса Бирнса, горячего сторонника «нового курса», но близко стоящего к иерархам Католической церкви. В запальчивости Элеонора Рузвельт написала в письме мужу, что в случае прихода к власти его соперника – республиканца Дьюи тот провел бы точно такие же перемещения в руководстве внешнеполитического ведомства {111}. Возможно, это сравнение несколько хромало, но как президент мог полагаться на вновь назначенных чиновников, встреченных возгласами одобрения со стороны враждебно настроенной к нему прессы, супруга президента вправе была считать загадкой.
Заметно возросло давление на Белый дом со стороны республиканского крыла конгресса, открыто осуждавшего советские «интриги в Италии, Югославии и Греции» и неизменно предлагавшего рассматривать Советский Союз в качестве потенциального врага. Именно в этот период в пользу отказа от «уступок» в отношениях с СССР начинают высказываться в своих посланиях в Белый дом и посол США в Москве А. Гарриман, советник-посланник Дж. Кеннан и глава военной миссии США генерал Дж. Дин {112}. Оставаясь «своим собственным государственным секретарем», обычно строго ограждавший свои планы от вторжения даже самых близких лиц из своего окружения, Рузвельт тем не менее не обходил вниманием подобные «предостережения», хотя и полагал, что советская система не утратила способности к трансформации. Будущий мир он видел единым, развивающимся в духе идей, изложенных в «Атлантической хартии».
Вот почему, высказываясь в телеграмме Сталину от 28 июля 1944 г. в пользу скорейшей встречи в верхах, Рузвельт имел в виду также и важность усиления своего личного и непосредственного влияния на Сталина, полагая, что в обмен на широкое послевоенное сотрудничество ему удастся убедить «вождя» либерализовать советскую систему. Вместе с тем пристально следя за тем, как растет наступательная мощь советских войск, как ширится международное признание вклада в победу народа России над ненавистным «новым порядком» {113}, Рузвельт постепенно и не без внутренних колебаний приходил к выводу о назревшей перестройке международных отношений на основе сотрудничества стран с различным общественным строем. Это было принципиально важным в свете преобладания неоднородных тонов в идеологии обретавших самостоятельность стран Европы и колониального мира. Все чаще он соглашался с внутренними доводами: необходимой предпосылкой такой перестройки следует считать достижение согласия между главными державами коалиции в духе компромисса и равенства сторон, уважения их государственных идейных основ, что давало бы гарантию решения в будущем вопросов безопасности {114}. Реализм Рузвельта положительно сказался на итогах конференции по вопросам создания «всеобщей международной организации безопасности» в Думбартон-Оксе (21 августа–28 сентября 1944 г.), где, как известно, принцип единогласия великих держав получил свое подтверждение. В преддверии Крымской конференции это имело важное значение.
Гопкинс говорил Джозефу Дэвису 11 октября 1944 г., что главной задачей момента президент и он сам считают сохранение согласия в «большой тройке» путем осуществления курса, в основе которого лежат «здравый смысл, терпимость, стремление достичь взаимоприемлемых решений, компромисса и согласия». Развивая эту мысль, Гопкинс подчеркивал важность и достижимость в самом ближайшем времени соглашения между ведущими державами антигитлеровской коалиции по ряду крупных вопросов, что было бы, как он считал, хорошим началом процесса мирного урегулирования. «Поддержание доверия к «большой тройке» и доверия между СССР, США и Англией является жизненно важным условием» {115}. Такова была точка зрения Гопкинса. Она совпадала в целом с мнением президента, полагавшего, что именно эти державы должны обеспечить мир лет на 20–30, опираясь на свою военную мощь и авторитет. Не порывая с идеей американского лидерства в послевоенном мире, Рузвельт полагал вместе с тем, что отношения между США и СССР должны покоиться на достаточно прочных основах (прежде всего на экономическом сотрудничестве и общем понимании важности сохранения согласия по вопросам международной безопасности), попытки расшатать которые обойдутся дорогой ценой союзникам и грядущим поколениям.
Показательно в той же связи секретное письмо Гопкинса Гарриману в Москву, в котором специальный помощник президента, действуя по поручению последнего, рекомендовал послу искусственно не раздувать имеющиеся разногласия с Советским Союзом и не делать опрометчивых шагов в случае возникновения трений. Когда Гарриман в расчете осуществить дипломатический и экономический нажим на Советский Союз запросил в начале сентября 1944 г. разрешение на поездку в Вашингтон «для консультаций», Гопкинс 11 сентября 1944 г. ответил ему посланием, больше похожим на предостережение. В нем говорилось: «Президент тщательно изучил доводы, изложенные в Вашей телеграмме за № 091 430, в пользу отъезда в Вашингтон в настоящий момент для консультаций по вопросу о наших отношениях с Россией. Он предполагает вызвать Вас домой для этой цели в ближайшем будущем, но считает, что было бы ошибкой, если бы Вы уехали из Москвы как раз в тот момент, когда переговоры в Думбартон-Оксе близки к завершению и находятся в критической стадии, имея в виду полемику с русскими. Ваш отъезд из Москвы был бы немедленно истолкован как свидетельство имеющихся разногласий между русскими и нами в связи с этими переговорами. Он (президент. – В.М) полагает, что было бы лучше, если бы Вы отложили Ваш отъезд до тех пор, пока он не даст Вам зеленый свет, что последует скоро, поскольку он намеревается лично обсудить с Вами все те вопросы, которые поставлены в Вашей телеграмме» {116}.
Совершенно ясно, что и Рузвельт и Гопкинс не имели намерений идти на опасное обострение межсоюзнических отношений и в тех случаях, когда в споре были затронуты и в самом деле важные вопросы ведения войны и послевоенного устройства. Так было при обсуждении польского вопроса в августе и сентябре 1944 г., в связи с трагедией Варшавского восстания, когда Черчилль пытался добиться от Рузвельта совместного выражения протеста в адрес Сталина, выражая возмущение английского общественного мнения отказом Сталина оказать помощь польским подпольщикам. В критике, которой Гопкинс подверг публичные заявления подобного рода, звучали аргументы, приводимые в аналогичных ситуациях и Рузвельтом: идеологические разногласия и другие серьезные конфликты не должны заслонять общих интересов перед лицом еще не добитого общего врага. Гопкинс писал: «В момент, когда в Европе и Азии разворачиваются битвы, требующие от каждого из нас отдачи всех сил для борьбы с врагом, я должен сознаться, что чрезвычайно встревожен тем оборотом, который приняли дипломатические события, сделавшие достоянием публики некоторые наши трудности» {117}. Это послание он отправил в Лондон 16 декабря 1944 г. Черчиллю, в тот самый день, когда в Вашингтон пришло известие о прорыве немцев в Арденнах, который, как признавал вставший во главе госдепартамента Э. Стеттиниус, обернулся для США «более чем только военной неудачей» {118}.
