Может показаться, что это всего лишь перепевы старых версий. В известном смысле да {20}. Но сразу же следует оговориться: никогда раньше кампания по реабилитации политики «умиротворения» не велась в США (и кстати сказать, в России) так широко, а новый документальный материал для подтверждения разного рода «новодела» после открытия архивов многих государственных и политических деятелей, публикации официальных бумаг и т. д. не использовался в таких значительных масштабах, как теперь. Изобличения сталинизма, аморальности «красной империи» в глазах многих делают оправданным уклончивость Запада в целом в отношении любых мер блокирования сил агрессии. Синдром «империи зла» сказывается на перцепции международных отношений в 30-х годах в полную силу. Дипломатия США на фоне «преступлений» и провалов сталинизма выглядит отважным защитником мира перед лицом германо-советского заговора.
Говоря об этом выбросе новых сведений, на чем спекулируют многие сторонники реабилитации политики «умиротворения» агрессоров, нельзя забывать важную истину о «лжи», которая очень часто встречается в первоисточниках, имея в виду, с одной стороны, ложные взгляды их создателей или «ложь в духовном смысле», т. е. внутренний настрой этих самых создателей, а с другой – ложь в передаче фактов, ложь в материальном смысле слова {21}. Исследователь может прийти к прямо противоположному (научному воспроизведению объективного исторического развития) результату, если он, «выдергивает только наиболее бросающиеся в глаза факты, но лишает их характера фактов, вырывая их из хронологической связи и из всей их мотивировки и опуская даже важнейшие промежуточные звенья» {22}. Позволим выразить мнение, что трактовка сталинской дипломатии накануне Второй мировой войны невозможна без анализа политики Рузвельта.
Суровая правда состоит в том, что некоторые американские историки, еще недавно объективно оценивавшие характер предвоенной европейской политики США (например, А. Оффнер) {23}, в наши дни отступают от этой линии, отдавая дань некритическому отношению, лакировке, изобретению оправданий той двойственности и противоречивости, которыми был отмечен буквально каждый шаг предвоенной дипломатии США начиная с 1933 г. {24}. А между тем новые факты, взятые в контексте «всей их мотивировки», не только подтверждают достоверность оценки политики «умиротворения» и роли, которая принадлежала США в ее реализации, данной ревизионистской историографией, но и позволяют сегодня увидеть многое, очень важное для понимания реальных целей дипломатии США, формально следовавшей политике «нейтралитета», но на деле под аккомпанемент разговоров о желании остаться вне конфликтов возвращавшейся к вильсоновскому «интернационализму» в его не ортодоксально прагматической трактовке. Не должно казаться удивительным то, что последовательными критиками «бесконфликтности» оказались те лица из окружения Рузвельта, которые, разделяя взгляды Вильсона, отвергали его морализм.
Президент и посол
Дилемма в сфере внешней политики, вставшая перед Рузвельтом после его переезда из губернаторской резиденции в Олбани в Белый дом, объяснялась в первую очередь, конечно же, не конфликтом доктринальных установок, а реальными условиями осуществления тех задач по восстановлению позиций США (прежде всего экономических и военно-стратегических) на мировой арене, которые оказались подорванными в результате урона, нанесенного им отгораживанием от внешнего мира и мировым экономическим кризисом 1929–1933 гг.
Борьба с конкурентами за внешние рынки предопределила особую заинтересованность большей части крупного капитала США в политике «экономического национализма», предполагавшей сохранение «свободы рук», несвязанность международными обязательствами, уклонение от участия в коллективных усилиях по урегулированию международных конфликтов. Держась в стороне «от конфликтов», как полагали в этих кругах, можно было не только с чувством морального превосходства наблюдать за кровавыми драмами на Европейском и Азиатском континентах, но и извлекать немалые материальные выгоды. Но был и другой, более дальновидный с точки зрения прежде всего национальных интересов США, «интернационалистский» подход к международным событиям. Его подсказывали многообразные факторы, и в особенности, разумеется, резко усилившаяся в конце 20-х – начале 30-х годов угроза новой мировой войны, образование ее очагов на Дальнем Востоке и в Европе, вызов, брошенный доминирующей роли США в капиталистическом мире со стороны Японии и в промышленном отношении необычайно быстро воскресшей «из мертвых» после 1933 г., ремилитаризованной, жаждущей реванша гитлеровской Германии.
Внутренне для Рузвельта не было вопроса, какой подход предпочесть. Выбор был сделан им давно и бесповоротно, а годы кризиса только убедили его, что иного и быть не может. В его понимании изоляционизм, имеющий в определенных случаях свои тактические преимущества, как политико-дипломатический принцип, в условиях прогресса вооружений, возникшей опасности глобального военного конфликта, помноженной на необратимые сдвиги во всей международной обстановке и способах ведения войны, являлся анахронизмом, отголоском невозвратно ушедших времен. Даже географически США не могли чувствовать себя изолированно от конфликтов где бы то ни было. Возникшее в широких слоях демократической общественности в различных странах, и в США в том числе, антивоенное движение дало Рузвельту дополнительный довод в пользу создания привлекательного имиджа его администрации как ответственного правительства, готового серьезно участвовать в коллективных усилиях по укреплению мира, включая разоружение, но, разумеется, в таких формах и масштабах, которые США считали для себя допустимыми. Лозунг «мир через разоружение», появившийся в его речи от 16 мая 1933 г., отчетливо показывал, где лежат симпатии президента.
Совсем не случайно одним из первых шагов президента было активное подключение к работе Конференции по разоружению в Женеве (1932–1935 гг.), которая к тому времени попросту зашла в тупик. Попытка реанимировать ее вызвала к жизни «план Макдональда», названный так по имени британского премьера-лейбориста и дававший определенные преимущества Англии, Франции и США перед Германией. Между тем Гитлер, пришедший к власти в январе 1933 г., недвусмысленно дал понять, что он не согласен с сохранением в силе военных ограничений Версаля, как это предусматривалось «планом Макдональда», и не будет считать себя связанным решениями конференции. Одним словом, Рузвельт полагал, что настал его час. Он приглашает в апреле 1933 г. в США «на встречу умов» Рамзея Макдональда и отставного французского премьера, очень влиятельную фигуру европейской политики Э. Эррио для обсуждения всего комплекса вопросов, связанных с многосторонними межгосударственными отношениями, включая проблему долгов. Шаг почти символический: оба европейских деятеля были сторонниками либерализации мировых экономических отношений и уплаты военных долгов США. Именно в связи с этим многие советники президента с трудом понимали, как политика «интернационализма», постепенно и осторожно восстанавливаемая в правах Рузвельтом, может быть увязана с экономической стратегией «нового курса», предусматривавшей, в частности, жесткие меры против импорта иностранных товаров и возвращение «экономического национализма». Однако сам президент не усмотрел здесь ни малейшего противоречия. Ему важнее всего было убедить мировую общественность, что после бесконечных трений по проблемам военных долгов, торговых войн и препирательств о вооружениях достигнуто наконец некое «единомыслие» в отношении желательности видеть эти проблемы решенными. Француз Эррио получил заверение Рузвельта в «полном взаимопонимании».
