В ноябре 1910 г. Франклин Д. Рузвельт, ничем не обязанный машине демократов, отвергнув навязчивые предложения о спонсорстве боссов партии и затратив на свою избирательную кампанию из семейных доходов 1700 долларов, одержал бесспорную личную победу в родном округе Датчес, традиционно республиканском. Число голосов, поданных за него, превосходило число голосов, поданных за список Демократической партии в целом, а она одержала победу в борьбе за пост губернатора штата (им был Джон Дикс) и завоевала большинство в законодательном собрании. В сентябре никому не известный «не раскрученный» политик превратился в ноябре в одного из наиболее известных демократов, стоящих в одном ряду с такими ветеранами прогрессивного крыла партии, как сенаторы Роберт Вагнер и Альфред Смит, его коллеги по законодательному собранию штата. Элеонора Рузвельт, уставшая думать о грозящем фиаско ее забросившего адвокатские дела супруга, переживавшая одиночество и растущее отчуждение от той половины клана Рузвельтов, которая оставалась с «дядей Тедди», в один миг превратилась в жену популярного общественного деятеля, лидера антиконсервативного блока в партии так называемых «инсургентов», решивших избавить партийную жизнь США от системы боссизма, олицетворением которой был пресловутый Таммани-холл, штаб-квартира демократов в Нью-Йорке.
Семья Рузвельтов, Франклин, Элеонора и четверо их детей (Элеонора была беременна пятым ребенком) перебрались в столицу штата Нью-Йорк Олбани, поселившись в просторном доме на Стейт-стрит, который Франклин немедленно объявил «открытым домом» для своих избирателей. Дом стал местом шумных встреч «инсургентов» и новых друзей. О Рузвельте стало известно и всей стране как энергичнейшем поборнике все ширившегося движения за прямые выборы сенаторов в конгресс США и соответственно за отмену избрания их законодательными собраниями штатов. Незаметно для самой себя Элеонора оказалась втянута в эту многообразную деятельность мужа. Уже тогда близко знавшие их люди отмечали, как незаменима стала она для мужа во всем, что касалось его прямых обязанностей сенатора и в развернувшейся фракционной борьбе. «Она все делала молча, спокойно и очень результативно», – вспоминал один из них {13}. Ее разумность и теплота множили число друзей Франклина. Она еще не стала «очевидной силой» в семейном тандеме, но постоянно помогала молодому сенатору корректировать его позиции и оценки, хотя, как это ни может показаться сегодня странным, Франклин раньше Элеоноры занял единственно верную позицию в области избирательных прав женщин, считая, что они должны быть уравнены в правах с мужчинами. Элеонора какое-то время придерживалась иного взгляда, полагая, что мужчина превосходит женщину интеллектуально, а поэтому ее претензии должны ограничиваться кругом домашних обязанностей. Вскоре она рассталась с этим заблуждением.
Франклин Рузвельт стал ключевой фигурой в составе законодательного собрания штата Нью-Йорк, собравшегося для продолжения законодательной деятельности в феврале 1911 г. Он получил кресло председателя комиссии по сельскому хозяйству и члена еще десятка комиссий. Поговаривали о замещении им в будущем должности губернатора штата. Но судьба политика, настроившего против себя боссов партии, напоминает скольжение по ломкому льду. «Старшие друзья» навесили на него клеймо «политического нахала и выскочки», упорно распространяя слухи о ненадежности «маленького Рузвельта», способного-де сыграть злую шутку со старой гвардией демократов, о его воинствующем антикатолицизме. Франклин и его сторонники решили ответить контрманевром, поддержав растущее движение в поддержку кандидатуры Вудро Вильсона на пост президента США.
Почти ежедневно в качестве неформального лидера «инсургентов», борцов против «машины», Франклин делает заявления для прессы. Время от времени он допускает ошибки, одновременно демонстрируя замечательный талант драматизации самых будничных, неприметных коллизий. Рузвельт неутомимо разъезжает по территории штата, забирается в медвежьи углы и агитирует за обновление партии и ее новых кандидатов в лидеры. «Регулярные» демократы обрушиваются на Рузвельта и его друзей как на предателей и заговорщиков. Поводом послужили почти ежедневные собрания «инсургентов» на первом этаже дома Рузвельтов в Олбани. Не проведя еще ни одного прогрессивного законопроекта через сенат штата, с репутацией осторожного политика, придерживающегося тактики «посередине дороги», Рузвельт становится едва ли не самым известным «новым лицом» в политическом истеблишменте Нью-Йорка.
В перипетиях изнурительной борьбы с республиканцами и «регулярными» демократами Рузвельт усвоил одно важное правило: его лицо должно быть узнаваемо избирателями, а сам он должен запомниться мужественной («до последней капли крови») борьбой за «общественный интерес». В 1912 г. в стране индивидуальных прав и свобод этот призыв становился украшением всех новоявленных политиков. Развивая повсеместно свою излюбленную тему о консервации природных богатств и сбережении лесов, Рузвельт умело подводил философское обоснование под правительственное регулирование использования земельных угодий, лесных массивов и водных богатств штата. Не спеша с активной поддержкой ряда назревших реформ (например, реформы, связанной с правами женщин и охраной их труда), «самый красивый» молодой сенатор с открытой улыбкой и серьезным лицом убеждал своих коллег и лоббистов спешить медленно, что создавало странное впечатление двойной игры – одновременно он принимал сторону то консерваторов, то либералов {14}. По крайней мере, по мнению своего будущего бессменного министра труда Фрэнсис Перкинс, Рузвельт не симпатизировал рабочему движению и, что безмерно удивило его сторонников, уклонялся от того, чтобы твердо обещать голосовать за законопроект об ограничении продолжительности трудовой деятельности женщин и детей девятью часами в день и шестью днями в неделю.
Многим было неведомо, что расчет Рузвельта строился с более широким замахом. Теоретически вопрос о понятии всеобщего блага, о соотношении личных (частных) интересов и общественной пользы, об экономических моделях, дебатировавшийся повсеместно, и особенно в леворадикальной прессе, заставил Рузвельта подняться на более высокую орбиту. Выступая 4 марта 1912 г. в г. Трой, он обрушился на защитников «неограниченной конкуренции» и сакрализации частной собственности. Выступление было столь необычным для этой поры обучения Рузвельта-политика, что современные исследователи назвали его революционным. Любые преувеличения в отношении превращения воспитанника аристократических семей «долины реки Гудзон» в принципиального критика эпохи lais-faire не оправданны. Рузвельт предлагал всего лишь подобие суммы новых идей, которые вытекали, как он говорил, из взаимозависимости труда и капитала. Но выбор места и времени, когда Рузвельт решил высказать эти идеи, заимствованные, очевидно, уже не у прогрессистов, а у социал-реформистов, говорят о многом. Трибуна прогрессивного народного форума в Трое после гибели 150 женщин-работниц текстильной фабрики на Манхэттене в пламени пожара, на пике борьбы за жесткий лесной кодекс предполагала эпический стиль. Он говорил под впечатлением взрывной терминологии бунтующих «синих воротничков» и разорившихся фермеров: «Если мы обратимся к истории… мы столкнемся с фактом… борьбы арийских рас за обретение индивидуальной свободы… Об этом, может быть, преждевременно говорить, но в целом сегодня и Европа, и Америка обрели свободу личности». А сейчас в начале ХХ века, продолжал Франклин, американцы ведут «новую борьбу за свободу общества», которая имеет более высокий и благородный смысл… Мы обнаружили, что, если каждый человек делает то, что он считает нужным, придерживаясь рамок закона и порядка, он часто не в состоянии отвечать требованиям цивилизации таким образом, чтобы удовлетворять ожиданиям благополучия со стороны огромного большинства». Конкуренция, добавил он, «доказала свою полезность до определенного уровня и не дальше. Кооперация должна начинаться там, где конкуренция уже не работает и кооперация становится таким же приемлемым термином для новой теории, как и всё остальное» {15}.
