Превосходно и тонко разбиравшиеся в сложных перипетиях международной политики предвоенных десятилетий два видных американских дипломата – Дж. Дэниэлс (тогда посол США в Мексике) и У. Додд (до 1938 г. посол США в Германии) – не находили никакого оправдания поведению Лондона ни с точки зрения морали, ни с точки зрения военно-стратегической. Факты, которые были им известны, выводили их на соображения, казалось бы, более уместные перу тех, кого в ту пору относили к сторонникам левых сил и критикам «системы». 25 ноября 1938 г. Дж. Дэниэлс писал бывшему послу в Берлине: «Я не знаю, что Вы думаете о Чемберлене, в моем же представлении он превратил британского льва в овцу, покорно ждущую, когда ее остригут. Он больше боится народа, чем Гитлера, и был бы счастлив поделить мир, оставив Англии львиную долю, а Германии и Италии – все остальное, за исключением, конечно, Северной и Южной Америки… Он плетется в хвосте лондонского Сити точно так же, как наши реакционеры покорно следуют указке Уолл-стрита» {5}. Можно не сомневаться, что старый Дэниэлс довел до сведения Рузвельта свою реакцию на европейский кризис. Скорее всего, взгляды посла и президента не совпали.
В США, подобно Дэниэлсу и Додду, многие сознавали, что сложилась новая ситуация и, по-видимому, уже не имело смысла заниматься самообманом, убеждая себя, что «демократии» в военном отношении слабы и не могут противостоять Третьему рейху. После Мюнхена потребовалась уже серьезная оценка реального соотношения сил на предполагаемых театрах военных действий. Как мы видели на примере документов Феймовилла, взвешивались военные потенциалы всех и каждого, и Англия неизменно удостаивалась высоких «оценок» видных военных специалистов. Так, Ф. Элиот в статье, опубликованной в журнале американской Ассоциации внешней политики 15 декабря 1938 г., писал, что королевские ВВС располагают, «возможно, самым мощным воздушным потенциалом в Европе». Он отмечал, в частности, что английский военно-морской флот по крайней мере по числу крупных боевых кораблей значительно превосходил итало-германский {6}. Стоило только им правильно распорядиться, полагал Элиот, и он мог бы сразу превратиться в мощный фактор политики. А так как вполне можно было рассчитывать, что в случае войны на стороне Англии и Франции выступят СССР, Чехословакия, Польша, а также Бельгия и Голландия, то ни о каком военном превосходстве Германии не могло быть и речи.
Как и следовало ожидать, в вашингтонских кругах по-разному реагировали на подобные экспертные оценки. Одни полагали, что европейцы в конечном счете должны «управиться» сами, другие – что следует воспользоваться моментом и установить прочные контакты с противниками блока агрессоров, в том числе и по военной линии. Всегда державшийся ближе к тем, кто снискал себе прочную репутацию «умиротворителей», главный юрисконсульт госдепартамента (в недавнем прошлом заместитель госсекретаря) Р.У. Мур в письме ушедшему в отставку У. Додду писал: «Готовя себя к любым неожиданностям, за исключением применения силы, я не вижу ничего подходящего для нас помимо переговоров с целью удержания под контролем деструктивных процессов, идущих в Европе и Азии. Но иногда я опасаюсь, что мы берем на себя слишком много и создаем впечатление, что придерживаемся уступчивой линии по отношению к ним, вместо того чтобы противостоять некоторым из этих процессов. Так, например, я был очень огорчен, когда король Георг в своей речи, по сути дела, старался создать впечатление, что наше влияние имело существенное значение в достижении Мюнхенского соглашения. Я был бы полностью удовлетворен, если бы это соглашение оказалось достигнутым, а мы в то же время не произнесли бы ни одного слова» {7}. Прекрасный образец лжи во спасение!
Мур продолжал свой диалог с бывшим послом в Берлине, начатый еще в середине 30-х годов. Тогда в его глазах У. Додд, настаивавший на бескомпромиссно «твердом тоне» по отношению к нацистской Германии, выглядел неисправимым романтиком, неспособным постичь сложную дипломатическую интригу, затеянную Западом с одной целью – обезопасить себя, отведя энергию агрессоров в спокойное, контролируемое им русло путем ревизии версальской системы. Но, по-видимому, У. Мур испытывал уже некоторую неловкость от того, чем в реальной жизни оборачивалась стратегия «сдержанности» по отношению к агрессивным планам главарей Третьего рейха и их союзников. Он готов был согласиться и с тем, что Мюнхен бросил тень на дипломатию США, но все еще делал вид, будто иного не было дано. Такова была общая позиция правительственных сфер США и президента. Они уходили от ответа на вопрос, выиграл или проиграл мир (и Америка в том числе) в результате мюнхенской сделки: после «карантинной речи» Рузвельта любое признание могло быть истолковано против «себя самого».
А между тем ответ напрашивался сам собой. Атмосфера была наэлектризована до предела, несбыточными оказались все обещания Чемберлена, Даладье и самообольщение Рузвельта. Причем это стало очевидным сразу же после того, как были поставлены подписи под соглашением в Мюнхене. Мир не только не выглядел прочнее, но и утратил одну из важных своих опор – уверенность, что западные державы могут постоять и за себя, и за своих союзников – малые страны Европы. Р. Клэппер, влиятельный и хорошо информированный вашингтонский журналист, писал 30 января 1939 г.: «Ежедневная печать показывает нам, как близко Европа придвинулась к большой войне. Что менее очевидно, так это быстрота, с которой мы в Соединенных Штатах втягиваемся в этот процесс» {8}.
«У нас нет права кого-либо критиковать». Когда Джозеф Дэвис в конце октября 1938 г. дал такую нелестную оценку европейской политике США и любому проявлению морализма со стороны Вашингтона, он имел в виду вполне конкретный план «всеобщего урегулирования» (синоним политики «умиротворения»), настойчиво (и может быть, с согласия президента) внедряемый в сознание вашингтонской элиты заместителем государственного секретаря Самнером Уэллесом. Его главные положения Дэвису были известны: «исправление» версальских «несправедливостей» (прежде всего территориальных претензий) с учетом интересов Германии и пробуждение таким путем здравомыслящей прозападной оппозиции Гитлеру в самой Германии. Уэллес не снял с «повестки дня» свой план и после Мюнхена. Рузвельт также не расстался с надеждой, что в какой-то момент ему удастся усадить Гитлера за стол переговоров об окончательном «погашении» взаимных претензий, хотя и не испытывал при этом ничего, кроме брезгливости.
В противоположность тем, кто видел лучший способ восстановления стабильности в Европе в признании справедливыми требований нацизма пересмотреть итоги Версаля, другая часть «политического класса» США склонялась к мысли о подготовке условий для установления военного и политического сотрудничества предупредительного характера между США и другими странами (включая СССР), которым угрожали страны фашистского блока. Правда, активность этой части «воинствующих интернационалистов» была ослаблена изоляционистской пропагандой, вызывавшими шок сталинскими репрессиями в СССР и не в последнюю очередь сомнениями в отношении последствий гражданской войны в Испании для демократических институтов в Европе. Противники «Рижской аксиомы» (выключения СССР из числа стран, с которыми США могли иметь нормальные дипломатические и партнерские отношения) не смогли добиться многого. Антисоветизм многих видных дипломатов (А. Бирл, У. Буллит), как хороший знак считавших рост германской мощи в центре Европы и видевших в Гитлере инструмент сдерживания большевизма, обрек на неудачу предпринимавшиеся усилия наладить взаимовыгодные контакты с Советским Союзом по военной линии, но представить Красную Россию угрозой еще большей, нежели фашизм, они не смогли.
