Рузвельт, стремившийся изо всех сил обеспечить ореол надпартийности каждому своему шагу, видевший себя не иначе как новым Линкольном, не без горечи вынужден был признать, что социальные и политические размежевания в стране углубились, обострились, предстали в обнаженном виде. Вызванное этим напряжение ощущалось почти всеми. В окружении президента даже серьезно опасались покушений на его жизнь. Гарольд Икес писал в частном послании Р. Робинсу в феврале 1937 г.: «Накал страстей все нарастает. Я полностью с Вами согласен в том, что следует принять дополнительные меры с целью защиты президента от покушения на его жизнь. Как Вы знаете, я не паникер, но внутренние проблемы, с которыми мы сталкиваемся, всегда создают в мозгу фанатиков почву для мысли о покушении. Имущие классы в нашей стране считают, что их загнали в угол, и не исключено, что какой-нибудь сумасшедший решит, что только убийство президента может спасти демократию от угрозы диктатуры» {1}.
Нетрудно было предвидеть, что у Рузвельта, избранного на второй срок, возникнут серьезные затруднения с консервативным блоком в конгрессе: его члены от Демократической партии уже не рассматривали хозяина Белого дома в качестве «толкача», способного в решающей степени повлиять на настроения избирателей. Неудачная попытка Рузвельта в 1937 г. провести реформу Верховного суда, сильно досаждавшего своим неприятием чрезвычайных мер по спасению экономики, в области трудового законодательства и т. д., а также реорганизацию системы исполнительной власти с целью сделать ее более эффективной сплотили оппозицию, прибавив ей новых сторонников. Пресса подняла отчаянный крик, защищая конституцию от посягательств. К этому следует добавить углубившееся разногласие внутри самой Демократической партии, в особенности в связи с той трансформацией, которую претерпела ее массовая база. Южное крыло партии (диксикраты), поддержанное виднейшими магнатами капитала, было близко к мятежу: ограниченные шаги навстречу интересам черных американцев, сделанные администрацией «нового курса» (Элеонора Рузвельт смело взяла на себя инициативу в организации широкой просветительской кампании), рассматривались ими как начало конца безраздельного господства расистских порядков на «старом Юге», как прелюдия общей катастрофы. Личные секретари президента Стив Эрли и Марвин Макинтайр, оба южанина, полагали, что Элеонора «переходит границы», ставя под удар стратегию президента.
Олигархические кланы, вынужденные в первой половине 30-х годов уйти в глухую оборону, растерявшие значительную долю своего морального авторитета, после достижения к середине 30-х годов более высокого уровня экономической активности вновь подняли голову, обретя самых пестрых и порой неожиданных союзников. К ним примкнули церковные круги, недовольные признанием СССР, крупное и среднее фермерство, ратовавшее за упразднение ограничений на сельскохозяйственное производство по аграрному законодательству «нового курса», часть руководства АФТ, встревоженного ростом левых настроений в профсоюзах, весьма значительные слои интеллигенции, напуганные ростом радикализма и «сидячими забастовками», левацкие элементы с их склонностью к сектантству, прогермански настроенные этнические группы, недовольные антинацистской направленностью «карантинной речи» Рузвельта, подозревавшие его в тайном сочувствии врагам Третьего рейха, многочисленные профашистские группировки и т. д. Поползли слухи, что администрация Рузвельта находится под контролем коммунистов.
У оппозиции был еще один тайный союзник – внутреннее убеждение самого президента, что все реформаторство по возможности должно носить строго ограниченный характер, не затрагивая принципиальных основ функционирования социально-экономической системы. Едва ли можно согласиться с каждым словом из приводимой ниже цитаты из книги известного историка Роберта Макэлвайна, но суть происходящего она передает верно. «…Рузвельт, – пишет он, – выдохся к 1936 г. Попытка (если будет позволительно несколько изменить эту метафору) сделать перевязку экономической системе без внесения в нее фундаментальных перемен достигла своего предела. Лишь в конце 1943 г. Рузвельт произнес свою знаменитую фразу о том, что «д-р «новый курс» уступил место «д-ру «одержим победу в войне». Но еще за шесть лет до этого было очевидно, что бывший врач израсходовал все свои целебные средства. Бесспорно, что огромное число американцев оставалось, как заметил в 1937 г. сам президент, «плохо одетыми, голодными, не имеющими достойного человека жилища». Но что, в сущности, сам он предлагал сделать для устранения этого зла?!» {2}
Пожалуй, можно согласиться с Макэлвайном, но только в том отношении, что динамика реформ носила прерывистый, волнообразный характер. Однако на то были различные причины, заставлявшие Рузвельта действовать очень часто с оглядкой, невзирая на недовольство многих горячих его сторонников. Но Рузвельт с лихвой восполнял эти вынужденные паузы поднятием градуса пафосности его критических «бомбометаний» в адрес, как он любил говорить, «сил себялюбия». Накануне выборов 1936 г. Рузвельт произнес целую серию таких речей, а одну из них слушатели, набившиеся до отказа в зал Мэдисон Сквер Гарден, встретили с особым энтузиазмом. В ней Рузвельт обрушился на республиканцев, обвинивших его в намерении стать диктатором. Своим коронным ответным ударом он буквально обезволил своих врагов, назвав их разносчиками слепой ненависти и сеятелями внутреннего хаоса. «Никогда прежде во всей нашей истории эти силы не были так сплочены в борьбе против всего лишь одного кандидата, как это случилось сегодня. Они единодушны в своей ненависти ко мне – и я приветствую их ненависть». Это напоминало нечто вроде угрозы: «Пускай попробуют!» – и зал ответил президенту солидарным вставанием и ревом. В оживлении конгресса с продвижением двух ключевых для социального законодательства «нового курса» законопроекта о пенсиях по старости и законопроекта о страховании по безработице сплав бесстрашия президента и поддержки народа имел решающее значение. 14 августа 1935 г. закон о социальном страховании (Рузвельт называл его «краеугольным камнем администрации») вступил в силу.
Таким образом, было бы неверно утверждать, будто Рузвельт оставил мысль о возможности дальнейшей экономической перестройки, чтобы, как он однажды выразился, «сделать США современным государством где-нибудь к концу 40-х годов» {3}. Еще летом 1934 г. он заявил, что потребность в помощи «выключенным» из процесса производства людям будет продолжаться неограниченное время. В условиях определенного успеха республиканцев на выборах в конгресс в 1938 г., по-новому поставившего вопрос о перспективах партии Рузвельта на президентских выборах 1940 г., естественным для него было вновь обратиться к испытанному способу – апелляции к «забытому человеку». Однако очень многое было неясно. И то, как изменились ожидания людей после перемен в укладе жизни, и то, кто будет кандидатом демократов, и то, как сложится к тому времени международная ситуация, готовая в любой момент взорваться войной. Проводимый правительством в тайном сотрудничестве с крупным капиталом неафишируемый перевод экономики на военные рельсы означал одновременно и появление новых приоритетов, и новую расстановку сил в высших эшелонах власти. Личные беды и чувствительные поражения, сдвиги в социально-психологическом климате, проявление усталости от реформ на местах, новые экономические и политические факторы (в том числе и международные) порой вызывали у Рузвельта мрачные предчувствия, но не лишали его оптимизма и уверенности в себе. Прибегая к опробованному им давно набору политических приемов (замедления в продвижении новых идей, длительный зондаж обстановки, смена направлений деятельности, политическое лавирование и т. д.), Рузвельт выжидал, позволяя «откровенно» высказываться от своего имени другим, часто не связанным с ним прямо лицам. Особая роль в этой сложной и затяжной, с дальним прицелом задуманной политической кампании была отведена выдвинувшемуся и после смерти Л. Хоу (1936 г.), «мудрого старого падре», занявшему место ближайшего советника президента Гарри Гопкинсу {4}.
