Определились три течения: одно, идущее в фарватере правительственной политики, другое, выступавшее за подлинно позитивные изменения внешнеполитического курса на основе усиления в нем антифашистской направленности, и, наконец, третье – изоляционистское, требующее отказа от любых действий, способных вовлечь США в коллективные санкции против агрессоров, под флагом нейтралитета отстаивающее принцип «свободы выбора» той части финансово-промышленного капитала, которая готовилась использовать военную конъюнктуру, бизнес на крови.
На чьей стороне был перевес? Дать ответ на этот вопрос невозможно, не учитывая особенностей острой партийно-политической борьбы в стране накануне 1 сентября 1939 г., инициатива в которой часто переходила «из рук в руки», заставляя Рузвельта балансировать между противоположными лагерями. Икес отмечал в августе 1939 г., что «концентрированное богатство» замышляет любой ценой нанести поражение Рузвельту {20}. Но и в монополистических кругах наметилось размежевание по вопросу о характере внешнеполитического курса США. Возросло число сторонников более гибкого подхода, учитывающего реальные опасности со стороны главных очагов агрессии – Германии и Японии. Объективно это усиливало авторитет президента, укрепляло его шансы сохранить за собой Белый дом, если бы он этого пожелал. После Мюнхена стала изменяться и позиция народных масс. Политика нейтралитета подвергалась все более резкой аргументированной критике. Оживление антифашистского движения в стране приходило в явное противоречие с опасным курсом на сделку с агрессорами на антисоветской основе в ущерб миру и безопасности народов. Игнорировать эти силы правительство не могло, не подрывая своего авторитета в глазах широкой демократической общественности. В целом же внутреннее положение оставалось более чем неопределенным, будучи отмеченным разбродом в лагере демократии, отступлением либерализма и определенным укреплением позиций консервативных сил.
Процесс постепенного увядания классического либерализма стал заметен вскоре после выборов 1936 г. В этом были повинны, как отмечали многие наблюдатели, и сами либералы. Резкое обострение социальных конфликтов в стране («сидячие стачки», возрастание политической роли организованного рабочего движения), с одной стороны, и вновь обретенное капиталом чувство уверенности в прочности его экономических и политических позиций – с другой, в короткий срок превратили многих вчерашних «друзей» рабочих и бедняков на Капитолийском холме в их недоброжелателей. В конгрессе и его комиссиях проекты различных нововведений в области трудового законодательства все чаще встречали холодный прием, инициатива отдельных настойчивых поборников социальной реформы топилась в шуме голосов, посылающих проклятия «рабочим агитаторам» и их «адвокатам». Атаки на «новый курс» ужесточились. Его винили во всех смертных грехах – от бесплодного расточительства (больше всего доставалось, разумеется, Гопкинсу) до вероломных посягательств на святыни частной собственности и конституцию. Неудача Рузвельта в борьбе за реформу Верховного суда и крах плана реорганизации административного аппарата заставили президента открыто объявить о «передышке» в реформаторской деятельности {21}.
Дело как будто шло к своеобразному термидору, хотя нельзя сказать, что оппозиция ничему не научилась и все позабыла. Но так или иначе, под обломками плана правительственной реорганизации заживо погребенными оказались два новых важных министерства – общественного благосостояния и общественных работ. Первое из них предназначалось Гопкинсу. Об этом знали все. Однако никто в Белом доме не приходил в отчаяние от того, что Гарри Гопкинс уже не сможет руководить таким обременительным для правительства делом, как помощь безработным. Что касается ВПА, то она давно находилась в цепких руках военного ведомства, поставившего эту программу на службу укрепления военного потенциала и материального обеспечения армии. В политическом отношении свою роль детище Гопкинса выполнило, а сам он охладел к нему, видя, что ВПА превращается в предмет бесконечного торга между Рузвельтом и оппозицией, между либералами и консерваторами {22}.
Рузвельт сам весной 1938 г. высказался против возвращения Гопкинса к руководству ставшей такой непопулярной в конгрессе программой помощи. В сугубо доверительном духе он дал понять Гопкинсу, что важнейшей задачей в исключительно сложной политической обстановке является не изнурительная и, с его точки зрения, малоэффективная борьба за углубление социальной реформы, а подготовка к новому раунду в схватке за власть. Мысли Рузвельта всецело были заняты вопросом о том, как в условиях нараставшего международного кризиса сохранить преемственность государственного руководства, не нарушая неустойчивого равновесия социальных сил, сплотившихся вокруг него в предшествующие годы.
Третий срок
В планах Рузвельта Гопкинсу была отведена важная роль. Ему надлежало заняться работой по наведению порядка в Демократической партии, ее «чисткой» от антирузвельтовских элементов, а затем тщательным образом подготовить победу демократов на предстоящих выборах 1940 г. Рузвельт был уверен, что Гопкинс с его влиянием и популярностью в демократических кругах способен стать противовесом консервативному крылу в партии во главе с бывшим председателем Национального комитета Дж. Фарли, вполне заурядной личностью. Последний втайне рассчитывал занять президентское кресло в 1940 г. Напротив, Рузвельт открыто противодействовал этому. В беседе с Гопкинсом президент совершенно четко провел следующую мысль: его преемник должен следовать прежней стратегической линии. Это означало, что имя нового президента должно символизировать приверженность Демократической партии концепции «прогрессивизма», а сам он по своим внешнеполитическим убеждениям не должен быть изоляционистом. Рузвельт назвал несколько человек, которые соответствовали, по его мнению, в целом этому «стандарту», – Ф. Мэрфи, Г. Икес, Г. Уоллес, К. Хэлл. По всему, однако, получалось, что наиболее приемлемой кандидатурой мог быть только Гарри Гопкинс. Чуть позднее, не посчитавшись с самолюбием Фарли, Рузвельт высказал ему ту же мысль {23}.
Физические немощи Гопкинса нимало, казалось, не смущали Рузвельта. Разве он сам, прикованный к креслу-каталке, не справляется с бременем президентских обязанностей уже два срока? Самой важной для Гопкинса Рузвельт считал задачу завоевания доверия и поддержки в мире бизнеса. В прошлом отношения Гопкинса с коммерческими кругами складывались далеко не безоблачно. Теперь Рузвельт полагал, что настало время начинать новую эру, эру дружеских объятий и примирения. Гопкинсу не повредит, если его почаще будут видеть в обществе Бернарда Баруха, Джесси Джоунса, Джозефа Кеннеди, Аверелла Гарримана, других магнатов промышленности и финансов и пореже в публичных собраниях, где нужно произносить речи и ругать на чем свет стоит «привилегированные классы». Чтобы сближение Гопкинса с бизнесом выглядело естественным, Рузвельт объявил о своем намерении назначить его министром торговли. И вновь всем, кто близко знал Рузвельта, в том числе и его биографам, оставалось только теряться в догадках, был ли это тактический маневр президента, втайне решившего остаться в Белом доме на третий срок и избравшего игру с подставной фигурой, или же это результат серьезного обдумывания вопроса о преемнике. «Ряд признаков говорил о том, – пишет Р. Тагвелл, – что Рузвельт ведет кампанию в пользу кандидатуры Гарри Гопкинса; но если действительно предполагалось сделать шаги в этом направлении, то совершенно ясно, что они не вызвали бы восторга, во всяком случае никто из тех, кто, подобно Гопкинсу, был связан с политикой, проводимой Рузвельтом, не мог быть навязан старейшинам оппозиции» {24}.
