В распадающемся рейхе все, кого мог услышать кайзер, уговаривали его выйти из войны, пока еще возможно, приняв любые условия. На третий день решительного наступления союзников Гинденбург потребовал, чтобы переговоры о мире были начаты «немедленно». На седьмой день, на военном совете в Берлине под председательством его величества, Гинденбург упрямо говорил, что «армия не может ждать сорок восемь часов». В тот вечер фельдмаршал писал, что крайне необходимо «остановить боевые действия», и через два дня после этого он потерянно докладывал, что нет никакой надежды сдержать противника. На Вильгельмштрассе отчаянно пытались связаться с Вудро Вильсоном через Швейцарию, чтобы принять условия мира, предложенные им девять месяцев назад. Газета «Норддойче альгемайне цайтунг» тогда презрительно заклеймила эти «14 пунктов». Теперь это было все, чего немцы могли бы добиться, – ну, пожалуй, чуть больше, потому что Вильсон отправил холодную ноту Фошу. Президент тоже знал географию и умел читать карты.
Но кайзер не мог или не хотел. Вильгельм, который убеждал англичан играть по правилам и признать победу других в бурской войне, цеплялся за корону и за несбыточные надежды, а катастрофа быстро надвигалась. 27 октября 1918 года Людендорф ушел в отставку, и его преемником стал генерал Вильгельм фон Гренер. 3 ноября в Киле восстали моряки военного флота, отказавшиеся выполнить приказ выйти в море, чтобы сокрушить англичан или погибнуть. Четыре дня спустя разразилась революция в Мюнхене, и принц Макс Баденский, новый канцлер, убеждал Вильгельма, который по-прежнему жил на бельгийском курорте Спа, что единственная надежда на спасение монархии – в его немедленном отречении от престола. Кайзер надулся. В своем последнем напыщенном выступлении он напомнил Тренеру, поскольку тот также настаивал на его уходе, о клятве верности императору. Генерал скорбно отвечал: «Клятва верности теперь всего лишь фикция». В безвыходном положении принц Макс вынужден был объявить об отречении кайзера от престола. Филипп Шейдеман, бывший печатник, ставший лидером Социал-демократической партии (СДП), – эта партия добивалась того, чтобы война была остановлена, – провозгласил в Берлине республику. Германская комиссия по прекращению военных действий, возглавляемая католиком-центристом, уже получала указания из Парижа, к каким окопам придвинуться и где найти проводников для железнодорожного вагона Фоша близ Компьена. 10 ноября 1918 года Гинденбург и Тренер сообщили императору, что не могут больше гарантировать ему верность армии. Это, и только это, подействовало на Вильгельма, и он бежал в Голландию…
На следующий день в пять часов утра представители Германии подписали условия перемирия, продиктованные Фошем. Огонь должен быть прекращен через шесть часов. В те минуты, когда над холмами забрезжил рассвет, мотоциклисты носились взад-вперед по фронту, передавая новость. После десяти часов в окопах гремела пальба, все хотели сделать последний выстрел, но вот прикованные к часам миллионы глаз наконец увидели, как стрелки приползли к заветной цифре, – и тогда наступила полная тишина. Это длилось мгновение, за которым последовали оглушающие радостные крики с обеих сторон. Генералы могут торговаться из-за формулировок, но солдаты знали, что это не просто перемирие. Это конец войны – конец всех войн, и он настал, как повсюду глубокомысленно подчеркивали авторы газетных передовиц, – он настал в одиннадцать часов одиннадцатого дня одиннадцатого месяца.
Однако на сей раз правы были генералы. Перемирие было долгим, но оно не стало миром, потому что пришел конец не только власти немцев. Существовали некие признаки, и те, кто умел, читали их. Что-то умерло во Франции, и что-то родилось в России; в то самое утро, когда безобидные фейерверки победы взмывали в небо покоренной Аргоны, большевистские войска выступили против пяти тысяч американских солдат, которых бездумно бросили на Архангельск в надежде спасти развалившийся военный союз. Американские избиратели только что лишили доверия Вудро Вильсона, торпедируя его Лигу Наций и подтверждая опасения Уинстона Черчилля, который, стоя у окна своего кабинета в Лондоне и слушая, как Биг-Бен бьет одиннадцать, задавался вопросом, не наступит ли вновь в мире всеобщая анархия.
И она наступила. Но это была уже другая анархия. Кончилась целая эпоха. Дверь истории захлопнулась за принцами, монархами, напыщенными маршалами и парадными маленькими регулярными армиями – за всей элегантностью и фанфаронством, которыми отличался тот дисциплинированный, безопасный мир. Едва ли знали об этом ухмыляющиеся солдаты-пехотинцы, складывая свои ружья системы «Спрингфилд» и меняя сигареты на сувениры; их новый конгресс на родине уже точно не знал, так же как и истеричные толпы на Таймс-сквер, и меньше всех подозревали это на Елисейских Полях и в Букингемском дворце. Хотя в Англии был знак этой перемены: когда люди там весело бродили по аллее, любуясь фейерверком и конфетти, небо вдруг потемнело. Начался проливной дождь. Некоторые участники праздника забрались на статую королевы Виктории, под ее руки, но, потолкавшись там несколько минут, спустились. Они не смогли особенно нигде укрыться, а тем более устроиться удобно. Руки окоченели, как льдышки.
Настроение в Германии было смешанное. Голодный рабочий класс, все те, кто поддался на социал-демократическую пропаганду и кого восхищало бесстрашие Карла Либкнехта, вздохнули с огромным облегчением. Но люди, никогда не знавшие лишений, были в замешательстве. Радикально настроенный националистический средний класс четыре года ждал триумфа. Теперь он оказался на грани поражения. Это было горько, а для многих невыносимо. Уже начались поиски козлов отпущения, очень скоро завершившиеся тем, что гражданские лица, подписавшие условия перемирия, были окрещены «ноябрьскими преступниками». А два немецких генерала, чьи армии были разгромлены во Франции, создали миф, проливший целительный бальзам на воспаленное воображение нации. Обедая как-то в Берлине с главой английской военной миссии, Людендорф пожаловался, что Большой Генеральный штаб никогда не находил настоящей поддержки у штатских в тылу. «Вы хотите сказать, генерал, что вам нанесли удар в спину?» – учтиво спросил англичанин. Людендорф даже вздрогнул. «Нанесли удар в спину? Вот именно! – подтвердил он взволнованно. – Нам нанесли удар в спину!» Когда Гинденбургу передали этот разговор, он, забыв о том, как сам в панике требовал немедленного заключения мира, сообщил стране и глазом не моргнув, что, «по очень точному выражению английского генерала, немецкой армии был нанесен удар в спину».
В военном госпитале Померании находился дважды награжденный германский унтер-офицер, на время потерявший зрение в результате мощной газовой атаки ночью 13 октября; он узнал о капитуляции от рыдающего пастора. Министр не был готов к отставке, и уж тем более Адольф Гитлер. Раненый все еще готов был нападать, но теперь уже не будет больше атак. Через шесть лет будущий фюрер зафиксировал описание своей реакции на событие. Он не мог спать. Он горел ненавистью к тем, кого считал ответственными за предательство: «Проклятые и несчастные преступники!.. Что значила вся моя боль в глазах по сравнению с этим несчастьем? Что теперь за этим последовало, так это ужасные дни и еще худшие ночи… В те дни, что последовали, мне стало ясно мое предназначение… С евреями не может быть никаких сделок, а только твердое «либо – либо». Моя собственная судьба теперь мне известна. Я решил идти в политику».
