Эти убаюкивающие слова были в последний раз произнесены в январе 1927 года. В свете того, что известно теперь, скорее всего, генералы и старшие офицеры, носившие веймарские мундиры, выслушивали это с циничной улыбкой. «Версальский диктат» был дискредитирован повсеместно. Претворение в жизнь этих слов, одобрение того, что Германия должна ограничиться 100-тысячной армией и крошечным флотом, было бы воспринято как низкий акт коллаборационизма. Но в офицерском корпусе знали, что министерство обороны утверждало все это не всерьез. Гражданские сторожевые псы рейхсвера тоже вовсе не собирались помогать врагу и закрывали глаза на лихорадочные приготовления к реваншу в сражении с державами-победительницами 1918 года.
В имперской Германии можно было не посвящать канцлера в военные планы. Теперь дело обстояло иначе. Министр обороны, политик, был полновластным главой своего смехотворно маленького штата – адъютантуры. Величественный титул главнокомандующего был упразднен и заменен просто командующим. Было два командующих двух родов войск: они осуществляли руководство армией и руководство военно-морским флотом. Одно армейское подразделение – пехотный отдел командования армией – на самом деле функционировал как Генеральный штаб, хотя никто в этом не признавался, потому что Версальский договор запретил существование немецкого Генерального штаба. Штатские руководители Веймарской республики были в этом отношении столь же молчаливы, как и люди в военных мундирах, теоретически им подчинявшиеся. «В 1938 году, – напишет после Второй мировой войны генерал Телфорд Тэйлор, – одураченный мир с изумлением и страхом воззрился на нацию, которая вдруг достигла такой ужасающей военной мощи. Каким образом? Этот вопрос в значительной мере проясняют материалы из архива Круппа в Эссене… Поистине существовала глубокая преемственность между Веймарской республикой и Третьим рейхом, о которой знали крупповцы и генералы».
Ясно, что было невозможно тайком осуществлять перевооружение. Однажды Густав снял все запреты, и визитеров в Руре поразила бурная активность на заводах главного германского оружейника. Но даже до того, как вновь зажегся огонь в оружейных кузницах, появились зловещие признаки для тех, кто мог и хотел обратить на них внимание. Уже 20 мая 1921 года, примерно через год после того, как Густав сделал исторический решительный шаг и принялся тайно ковать «новый немецкий меч», представители армии Соединенных Штатов закончили проверку новых патентов Круппа. «Эта проверка, – говорилось в докладе, – выявила довольно странное обстоятельство, если учитывать условия, которые Германия должна была бы соблюдать касательно разоружения и изготовления военных материалов согласно своим договорным обязательствам». Офицеры американской разведки обнаружили, что в число последних эссенских патентов входили 26 патентов на артиллерийские контрольные приборы, 18 – на электрическую аппаратуру для корректировки орудийного огня, 9 – на взрыватели и снаряды, 17 – на полевые орудия и 14 – на тяжелые орудия, способные передвигаться только по рельсам. Военный министр Джон Уикс сообщил эти подробности прессе, которая, однако, оставила их без внимания. Антиверсальские настроения усилились и среди стран-победительниц. Чувствуя, что они зашли слишком далеко, возлагая на Германию всю вину за войну, бывшие союзники вступили в роковой период неумеренных компенсаций, который в конце концов привел к Мюнхену.
Подробные отчеты о подготовке в России будущих асов германского люфтваффе следовало проверить. Но на деле на них махнули рукой или же даже приветствовали. Английская «Нью стейтсмэн», бывшая уже тогда, как и теперь, весьма своеобразным изданием, выдвинула любопытный аргумент: Франция является более подходящим объектом для проверки ее военной активности, чем поверженный противник, и что с британской точки зрения нет веской причины, почему Германия не может иметь такого же количества самолетов, как Франция.
Что конкретно представляла собой послевоенная деятельность Круппа в Восточной Европе, не вполне ясно. Тамошние правительства по понятной причине держат язык за зубами на этот счет, а источники информации ограничены автобиографиями дипломатов и посмертными записками Зекта, вышедшими в начале 1950-х годов. Посетивший Будапешт с официальной миссией Николас Сноуден был в 1921 году гостем члена кабинета министров Хорти – Бетлена. Хозяин между прочим обмолвился о том, что германские технические специалисты активно работают на новом венгерском металлургическом комбинате. Сноуден заинтересовался и, судя по его мемуарам, «узнал, что Крупп, хотя и делает вид, что завод производит исключительно сельскохозяйственное оборудование, фактически тайно изготавливал оружие». Сомнительно. Это слухи, не подтверждаемые крупповскими архивами, да и вообще бессмысленное дело. Крупп уже приобрел военный завод в Скандинавии. Ему нужен был только один, потому что они с Зектом, понимая, что орудия быстро устаревают, решили в начале 1920-х годов ограничить производство и сосредоточиться на конструировании. Но вполне вероятно, что информатор Сноудена верно идентифицировал этих специалистов из Рура как оружейников. Они выступали в роли советников, а Эссен выставлял Будапешту счет за их услуги. По такой же схеме это происходило и в Советском Союзе. Сразу после подписания Рапалльского договора Карл Бернардович Радек, первый заместитель Троцкого, прибыл в Берлин, чтобы просить о помощи в техническом руководстве военной промышленностью СССР. Переговоры проходили в апартаментах Курта фон Шляйхера, будущего министра обороны и канцлера Веймарской республики, который служил в штабе Людендорфа во время войны. В записках Зекта не указаны имена других участников, но очевидно, что он и Шляйхер представляли военных; эмиссаром Густава по логике вещей был фон Бюлов, в то время управляющий берлинского офиса. Кто бы они ни были и в чем бы ни состояла основная суть этого контракта, результаты устроили обе стороны. Крупповские мастера наблюдали за процессом производства снарядов на Урале и под Ленинградом, они были и на Путиловском заводе, который – подобно цехам Шнайдера в 1870 году – забастовал, когда государство нуждалось в нем больше всего, и его работа все еще была дезорганизована. В ответ на предоставление крупповских технологий Москва выделила немцам участки земли для испытаний тяжелой артиллерии и инструктажа молодых военных летчиков. Условия сделки скрупулезно соблюдались до 1935 года, когда отказ фюрера от обязательств по Версальскому договору и объявление «военного суверенитета» уже не оставляли места заблуждениям на его счет. К тому времени русофильство Зекта принесло богатый урожай в виде технического прогресса и подготовленных кадров.
Все эти ничем особым не отмеченные годы лучшие конструкторы Густава оставались в Берлине. Даже когда «штык» был «выдернут» из Рура, они продолжали делать свои наброски в столичных предместьях, где можно было забыть о Контрольной комиссии, а через два года перебрались из Шпандау в здание офиса в центре столицы. Решение, принятое Круппом по совету военного руководства, было одним из самых строгих секретов десятилетия. Берлинцы, работавшие на других этажах, понятия не имели о том, что происходит; ничего не знали и жены. Многое в этой операции навевает воспоминания о ранних шпионских романах. В жаркое утро 1 июля 1925 года на Потсдамской площади остановился фургон, и рабочие в поте лица принялись таскать на верхний, десятый этаж письменные столы, картотечные шкафы и чертежные доски. В тот же день девятнадцать ничем не примечательных людей в деловых костюмах заняли комнаты и врезали в дверь новый замок. Внизу на маленькой медной дощечке можно было прочитать, что это фирма «Кох и Кинцле (Е)».
