* * *
На мрачных, в духе Вагнера, сборищах стареющего «нового порядка» имя Круппа звучало внушительнее, чем когда-либо. Однако династия не хотела пристального к себе внимания. После господства в европейской промышленности в течение периода жизни трех поколений она начала загнивать; доказательством этого являлись рабы – они стали самым очевидным симптомом болезни, захватившей всю Германию. Ни одна страна, ни один бизнес, ни один отдельно взятый деятель не мог пасть так низко и в то же время процветать. Кажущийся эффективным принудительный труд в конечном счете обречен – потому что владельцы становятся зависимыми, они испытывают гнет растущей неловкости, подозрительности, а в некоторых случаях и чувство вины. Их озабоченность истощает их силы. Но и от рабов все меньше пользы по мере того, как условия их рабского существования делают их неработоспособными.
Некоторые бесполезны с самого начала. «Охота на людей» велась слишком неразборчиво. Сети Заукеля и Лемана вылавливали хромых, увечных, даже слепых.
К осени 1943 года Альфрид прекратил свои освенцимские операции. Эссен был набит растерянными, оборванными, истощенными иностранцами с трех континентов – поляками, французами, бельгийцами, датчанами, голландцами, люксембуржцами, чехами, венграми, словаками, русскими, украинцами, сербами, хорватами, словенами, греками, итальянцами, захваченными после капитуляции их правительства, алжирцами и даже китайцами. Молодые священники, крестьяне и военнопленные могли, конечно, работать, но значительный процент составляли дряхлые старики, беременные женщины и малыши. Конечно, дети – сомнительная рабочая сила, однако минимальный рабочий возраст на заводах и в шахтах стремительно понижался из года в год. Сначала пределом было семнадцать лет. Затем, как упоминает в своих письменных показаниях Макс Ин, «использовались подростки, начиная с четырнадцати лет». Нюрнбергский трибунал установил, что двенадцатилетних мальчиков принуждали работать не как учеников, а как взрослых и что «в 1944 году на работу ставили детей даже шестилетнего возраста». Изможденные личики этих малолетних рабов глядят на нас с пожелтевших фотографий старых рабочих анкет.
Если бы летом 1944 года какому-нибудь стороннему наблюдателю можно было, не опасаясь зенитных орудий, подняться на вертолете над личной конторой Альфрида на Альтендорферштрассе в Эссене, он увидел бы поразительное зрелище. Под ним всего в нескольких кварталах от здания главного управления в радиусе двух – пяти миль находились 55 крупповских концентрационных лагерей. В отличие от тех немцев, что жили близ лагерей смерти и позднее отрицали, что знали о них, жители Эссена никогда не были далеки от своих необычных гостей. Лагеря устраивались где придется: в бомбоубежищах, на школьных дворах, по соседству в предместьях.
Единого типа помещений для рабов не было. Они жили в крепких домах, в полуразрушенных лачугах, под навесами, в развалинах, а многие спали прямо на земле, ничем не защищенные от дождя. И все-таки любой из этих лагерей можно было бы опознать сразу. Фриц Фюрер, бывший крупповский привратник, который носил голубой рабочий комбинезон и был повышен в должности до коменданта лагеря, утверждал на Нюрнбергском процессе, что он успешно избегал всякого сходства этого лагеря с местом заключения. Иностранные рабочие жили в двух каменных зданиях школы, вот и все. Или почти все. «Я могу сказать, – добавил он доверительно изумленному трибуналу, – что лагерь Дехеншуле не производил впечатления тюрьмы, просто он был обнесен оградой с колючей проволокой, у ворот была охрана, и вооруженные охранники совершали обход территории».
Поднявшись высоко над главным управлением и ориентируясь по компасу, наблюдатель сначала увидел бы в трех милях к северу лагерь Зейманштрассе, где 3 тысячи русских и западных рабочих и немецких преступников согнали в одну кучу, окружив колючей проволокой и сторожевыми вышками с прожекторами и пулеметами. Повернувшись почти на 180 градусов к югу, наблюдатель прошелся бы взглядом по густо населенным районам восточного Эссена и остановился бы на Шлагетершуле (160 заключенных), как раз напротив виллы «Хюгель» на том берегу Рура. Здесь, как и в большинстве других лагерей, пулеметов не было – охранники расхаживали с допотопными манлихеровскими винтовками, сохранившимися еще со времен Франко-прусской войны. Переводя взгляд по дуге на запад, наш наблюдатель увидел бы в двадцати кварталах от своего воздушного насеста Кремерплац (2 тысячи славян и французов), Раумерштрассе (1500 русских военнопленных) и прямо на западе – лагерь Дехеншуле, комендантом которого был Фриц Фюрер и откуда весной 1944 года вывезли 300 восточных рабов, чтобы освободить место для западных. В последнюю неделю августа с прибытием новой партии он начал вести секретный дневник, который позднее представил в Нюрнбергском дворце правосудия: «Весной 1944 года заключенные из Бельгии начали прибывать в лагерь Дехеншуле, расположенный у дальней западной границы города Эссена… Официально этот лагерь назывался Специальным лагерем тайной государственной полиции «Дехеншуле», то есть лагерем гестапо. Но эта организация осуществляла свой контроль только на самом верхнем административном уровне. Как могли убедиться в этом заключенные, лагерь контролировался заводской полицией или частной полицией фирмы «Крупп».
К северо-западу под нашим воображаемым вертолетом располагались три лагеря: Гафенштрассе (1 тысяча чехов), Негератштрассе (1100 французских военнопленных) и Шпенлештрассе (2500 русских). Все три лагеря неоднократно получали самую отрицательную оценку в докладах, которые посылали в главное управление иные крупповские служащие. Лагерь Негератштрассе особенно возмутил доктора Вильгельма Егера, главного врача крупповских лагерей, который с поистине героическим упорством неоднократно и тщетно настаивал, чтобы с невольниками фирмы обращались более человечно. В конфиденциальном докладе от 2 сентября 1944 года он писал, что французы там «уже почти полгода ютятся в собачьих конурах, общественных уборных и старых пекарнях». Конуры имели «в высоту три фута, в длину – девять и в ширину – шесть». В каждой спало по пять человек, и заключенным приходилось «заползать в эти конуры на четвереньках». «В лагере нет воды», – указывал он.
Самое густое скопление лагерей – свыше двадцати – было к северо-западу от главного управления. Там среди прочих можно назвать лагерь Фринтоперштрассе (1 тысяча славян), Рабенхорст (1 тысяча восточных рабочих), Боттроперштрассе (2200 итальянцев и французов). И в каждом лагере, а их было 138, творилось то же самое. Крупповские врачи, опасаясь инфекции, в конце концов вообще наотрез отказались заходить в эти загоны для скота, куда запирали людей. Вильгельм Егер доложил Альфриду, что положение в лагерях очень серьезное и существует угроза, как бы эпидемии, свирепствующие среди рабов, не распространились и на немцев. Уцелевшие документы ничего не говорят о том, что эта ситуация как-то беспокоила Альтендорферштрассе. Типичная записка от 6 июля 1944 года касалась множества частностей (включая перечисление 500 рабов, которых «просил» Альфрид у прокурора округа Хамма), но в ней нет ни слова относительно улучшения условий внутри лагерей. Один из абзацев гласит: «Г-н Пфистер установил, что бывший лагерь для интернированных итальянских военнослужащих… вполне подходит для этой цели. Он может вместить 2 тысячи заключенных, хотя это потребует трехъярусных нар вместо прежних двухъярусных. На каждом из четырех углов из соображений безопасности должна быть построена сторожевая вышка простейшей формы… Ввиду этого потребуется перетянуть ограду из колючей проволоки. Других переделок в лагере не потребуется». Причина, почему лагерь не требовал переделок, заключалась в том, что фирма заглядывала в будущее, а селить немецких рабочих в подобные помещения она все-таки не решалась, о чем свидетельствует финансовый отчет от 24 марта: «Бараки, поскольку в настоящее время они используются под жилье для евреев и заключенных концлагерей, следует считать непригодными для целей мирного времени, так как селить служащих в подобных помещениях невозможно».
