Поль Леду, которому перед войной исполнилось тридцать пять лет, имел радиомастерскую в Брюсселе. Немецкие военные власти ее закрыли: человек, умеющий собирать передатчики, был опасен. Однако в действительности этот с виду мирный и тихий человек, даже и без своих ламп и проводочков, был очень опасен для рейха, чем можно было предположить. Днем этот человек сотрудничал в службе гражданской обороны Брюсселя, а ночью превращался в одного из лидеров Сопротивления. Именно этот человек был бы нужен в свое время Шолтену. Леду снабжал фальшивыми документами людей, намеченных на работы в Германию, издавал подпольную газету и организовывал подрывную деятельность. В ночь на 12 августа 1944 года изобретательный техник нашел способ парализовать систему телефонной связи Люксембурга, лишив связи немецкие подкрепления, которые торопились в Париж. Это было самое крупное из его личных деяний, но также и последнее. Гестапо выслеживало его четыре месяца. В апреле Леду удалось бежать из дому, опередив преследователей, и с тех пор он скитался по Бельгии под именем Деламар, пока бельгийские фашисты не задержали его на одной железнодорожной станции. Он был арестован просто как подозрительный, и все же им заинтересовалась СД. Знай немцы, кто такой Леду на самом деле, они бы сразу расправились с ним. Однако они решили, что он уклоняется от трудовой мобилизации. 22 августа Леду был отправлен в «Nacht und Nebel» – в ночь и туман Рура.
Там сопротивление для него закончилось. Леду увидел а Дехеншуле ряды колючей проволоки, услышал предупреждение охранников, что они будут стрелять на поражение, и вполне им поверил. Даже если бы ему снова пришла какая-то идея борьбы, товарищи его были слишком слабы, чтобы участвовать. Леду предпочел амплуа «тихого человека». Некогда он был сотрудником службы первой помощи бельгийского Красного Креста и сейчас использовал этот опыт. Во время налетов он, как умел, оказывал помощь раненым и объяснял, что им следует делать, чтобы избежать инфекции. Он показал себя очень деятельным помощником во время большого налета 23–24 октября, когда Дехеншуле был разрушен, а заключенных перевели в Неерфельдшуле. Начальник лагеря назначил Леду лагерным санитаром, и в этом качестве он давал потом показания в Нюрнберге.
Он сказал, что его должность была необходимой: ведь помимо немецких монахинь некому было оказывать помощь рабам, и сообщил о нескольких случаях, когда люди умерли именно из-за отсутствия медицинской помощи. Единственный раз по его просьбе явился профессиональный немецкий врач, но он был настолько пьян, что пытался найти пульс у трупа. После этого врачи, трезвые или пьяные, вообще не посещали Неерфельдшуле, и бельгийский санитар один пытался справиться с обязанностями, которые следовало бы выполнять бригаде «Скорой помощи».
Адвокаты Круппа утверждали, что всему виной был хаос, вызванный английскими бомбардировщиками, которые разрушали и лагеря, и дома гражданского населения Германии, а потому Крупп не может нести ответственность за эти непорядки. Однако показания Леду относились и к периоду до октябрьских бомбардировок. Как он рассказал на суде, фирма Круппа сама определяла, какую часть заключенных можно считать больными – не более 10 процентов. Между тем в Дехеншуле было 400 заключенных, а в изоляторе имелось не сорок, а только шесть коек, и одну из них занимал немец, который был санитаром. Леду был приписан к комнате 2а прямо над изолятором, и в этой комнате был дощатый дырявый пол. Эта 2а сама являлась военным преступлением: в ней содержалось 40 рабов, которых запирали на ночь и не выпускали для отправления естественных надобностей, а в этой комнате было всего два ночных горшка, роль которых играли большие жестяные коробки. Но поскольку большинство людей там страдали дизентерией или заболеванием, очень на нее похожим, то, конечно, этих двух сосудов было отнюдь не достаточно. Антисанитарные условия имели тяжелые последствия. По воспоминаниям Леду, даже охранники утром спрашивали: «Ну что, сколько из вас ночью умерло?»
На суде Леду спросили, были ли протесты и жалобы. Да, он и сам жаловался, и бывший санитарный инспектор тоже, что, например, моча из комнаты 2а опять протекает через дыры в полу вниз, в изолятор. Немецкие адвокаты спрашивали Леду, было ли такое возможно, действительно ли в полу имелись дыры или трещины, и ему пришлось вновь подробно рассказывать об этом. На процессах по делам о военных преступлениях защитники, возможно для того, чтобы сбить с толку свидетелей, нередко заставляли их снова и снова повторять свои мрачные рассказы, пока описываемая сцена не запечатлеется в памяти всех присутствующих В иное время, благодаря своему положению и профессиональным качествам, некоторые узники Дехеншуле могли бы стать желанными гостями Круппа на вилле «Хюгель», но, оказывается, их содержали в крупповских лагерях хуже, чем скот. Если бы кто-то из конюхов фирмы плохо кормил племенных жеребцов, он был бы тут же уволен и стал бы искать новую работу. Впрочем, возможно, он бы ее нашел. Ведь всегда имелись вакантные должности охранников в лагерях для иностранных рабочих.
* * *
Через девятнадцать лет после того, как бомбардировка союзников уничтожила Дехеншуле, автор этих строк пил чай во дворце доктора Франца Хенгсбаха в обществе ревностного молодого служителя католицизма, архиепископа Эссенского, в окружении исторических реликвий. На стене висели портреты двух последних аббатис, правивших в городе перед нашествием Наполеона в 1802 году, а также папы Пия XII. И сам архиепископ, в полном облачении, с распятием на груди, казался пришельцем из другой эпохи. Но только казался. В окно была видна неоновая вывеска высотой в шесть футов на крыше отеля «Хандельсхоф» – «ЭССЕН – ТОРГОВЫЙ ЦЕНТР», которая свидетельствовала о новом экономическом процветании Западной Германии, а через улицу находился выставочный зал, в котором демонстрировались новейшие образцы продукции рурских заводов.
Даже в церкви не удавалось забыть об индустриально-урбанистической жизни современного Рура, и сам энергичный прелат, похоже, не собирался забывать об этом. На пальце он носил колечко с угольком, добытым в ганноверской шахте Альфрида, а на его столе лежала книга «Крест над углем и сталью», рассказывающая о плодотворном союзе, освященном церковью. О самом Альфриде его преосвященство говорил с явным уважением. По его рассказам, династия Круппов не принадлежала к римской церкви, но больше половины жителей Эссена исповедовали католичество, и неформальные связи между семьей Крупп и Ватиканом начались еще со времен благотворительной деятельности Маргарет и Берты Крупп. В 1923 году, когда Густав оказался в заключении, его навестил тогдашний архиепископ, который просил французов освободить этого узника, а в 1962 году он же, став уже кардиналом, вместе с папским легатом прибыл на виллу «Хюгель», чтобы вручить Альфриду золотую памятную медаль от имени папы. Церковные поклонники Круппов вполне могли промолчать в период суда над военными преступниками. Но они все-таки выступили в поддержку династии. 14 марта 1948 года, когда дело Альфрида в Нюрнберге близилось к кульминации, кардинал Фрингс направил в разрушенный Эссен послание, в котором провозгласил: «Когда я говорю о Круппе и семье Круппа, я имею в виду те их деяния, которые сделали Эссен великим. Я считаю, что эта семья и эта фирма в целом всегда проявляли значительное понимание социальных проблем и очень заботились о благосостоянии своих рабочих и служащих. Я знаю, в Эссене все гордились тем, что они работали и служили в этой компании. Если кто-то и достоин звания почетного гражданина Эссена, то, конечно, глава этого дома». Прелат утверждал, что он не собирается влиять на решение суда, однако заметил: «Никто не подумает обо мне дурно, если я скажу, что очень озабочен судьбой этой семьи, которая некогда пользовалась таким уважением».
