«Поэтому мы не можем рекомендовать вам продолжать эксперименты, если вы заранее не видите своего собственного способа ликвидации препятствия к производству стволов такого типа, вытекающего из их высокой стоимости».
Бойен, по крайней мере, высказывался прямо. Разъяренному Альфреду казалось, что комиссия служила и нашим, и вашим. Фактически никто не хотел его изобретения. Оно представляло собой перемену, а закостеневшие военные чины смотрели на любой прогресс прищуренными глазами. В ретроспективе приговор комиссии представляется на удивление близоруким. Но так встречали новизну не только в Пруссии. Как любой переворот, индустриальная революция породила мутные волны контрреволюции; в тот же самый год, когда Альфред начал ковать свой первый мушкет, Сэмюэл Морзе довел до совершенства свой телеграф, и ему пришлось восемь лет стучаться в двери Вашингтона, прежде чем был проложен первый кабель. Умы военных были особенно невосприимчивы к новому. Офицерский корпус XIX века ожесточенно боролся с идеями Ричарда Гатлинга в Америке, Генри Шрапнеля в Англии и графа Фердинанда фон Цеппелина в Германии.
Орудие Альфреда было не только отвергнуто; оно вызвало глубокое негодование. Пока он не вторгся в эту сферу, процесс производства вооружений был стабильным и предсказуемым. Фельдмаршал мог разрабатывать свои боевые планы с уверенностью в том, что применяемая тактика будет такой, какой он выучился, будучи кадетом. В некоторых областях на протяжении веков не было ничего нового. Порох, по существу, был той же самой взрывчаткой, которую китайские ракетчики использовали против противника в 1232 году. В пузатых, толстостенных, по форме напоминавших чайники пушках 1840-х годов проглядывались очертания усовершенствованных катапульт, которые появились в XIV веке, когда ремесленники, отливавшие чугунные церковные колокола, изменили литейные формы таким образом, чтобы выбрасывать камни.
Усовершенствования были минимальными: лучшее литье, лучшее сверление, более широкие стволы. В 1515 году немцы представили в Нюрнберге устройство для блокировки колес; несколько лет спустя французы изобрели пушечные ядра. Главный вклад Наполеона состоял в том, чтобы размещать батареи на коротком расстоянии от огня («огонь – это все»); несмотря на всю свою репутацию мастера артиллерии, он не мог изменить средневековую технологию оружейников. Притягательность войны привлекла многие самые блестящие умы в Европе к созданию новых способов убийства людей, а за три столетия до рождения Альфреда Круппа Леонардо да Винчи мечтал о полевых орудиях, заряжающихся с казенной части. Долгое время препятствием была металлургия. Во время дебюта Круппа оружейные мастера, к сожалению, были невежественны в химических законах. Немногие шаги вперед, которые они делали, в большой степени основывались на опытах и ошибках, а поскольку они экспериментировали со смертью, то часто возвращались к своим чертежным столам с окровавленными руками. Ни один из металлов не был по-настоящему надежным. Каждое крупное орудие могло взорваться в любую минуту. Литые чугунные пушки эффективно применялись Густавом Адольфом в Тридцатилетней войне, но, тем не менее, они оставались до опасной степени хрупкими из-за высокого содержания углерода; во время осады Севастополя, через семь лет после того, как комиссия унизила Круппа, литой чугун привел к ужасающим жертвам среди британских канониров. В употребление входило кованое железо с даже меньшим содержанием углерода, чем сталь. Но тут возникали как раз противоположные трудности. Оно было слишком мягким. В 1844 году 12-дюймовое гладкоствольное орудие взорвалось во время парадного плавания американского военного корабля «Принстон», убив государственного секретаря и министра военно-морских сил и резко обострив отношения между кабинетом и адмиралами. Каждый подобный инцидент способствовал усилению консерватизма, свойственного рутинерам в мундирах с золотыми галунами. Бронза была самым безопасным выбором, и большинство из них придерживались этой точки зрения. Она была тяжелой и ужасно дорогой, но у ранних викторианцев пользовалась исключительной хвалой. Веллингтон с ее помощью одержал победу над Наполеоном. Это было самым сильным аргументом против 3-фунтового орудия Круппа. Генеральный инспектор артиллерии в Берлине, как писал позднее Альфред одному из своих друзей, прямо заявил ему, что «не будет иметь никаких дел с пушкой из литой стали, потому что старые бронзовые орудия доказали свое превосходство во время битвы при Ватерлоо».
Ватерлоо: в 1849 году это было неотразимым доводом. Столкнувшись с ним, дрогнул даже Альфред, и, составляя планы своей мировой премьеры, он опять отложил на полку чертежи пушки. Премьера должна была состояться в английском «Кристал-палас». В 1851 году британцы собирались проводить первую всемирную ярмарку. Пруссии было отведено небольшое место, слабо освещенное; но если Крупп хотел, он мог арендовать площадь. Он очень хотел этого и, проявив инстинктивное чутье в отношении рекламы, предвидел, что любой успех в Лондоне будет замечен во всем мире. Европейские промышленники наперебой хотели видеть, кто произведет самый большой блок литой стали. Все хвастались «чудовищными слитками», и Лондон должен был рассудить, кто может продемонстрировать самое большое чудовище. Это был прекрасный шанс достичь определенного статуса. С точки зрения Альфреда, победителем должен был стать человек, у которого самые дисциплинированные рабочие, – босс с самым тяжелым хлыстом. Собрав своих крупповцев, рявкая команды, он добился выдающегося подвига. Девяносто восемь тиглей были залиты одновременно и без сучка без задоринки. Он создал техническое чудо: слиток в один кусок весом в 4300 фунтов.
Начало апреля застало его в Лондоне среди безумного количества викторианских металлических изделий «Кристал-палас», и он с места событий посылал домой наставления. Теперь, когда Герман ушел, он обращался к фабрике коллективно – «джентльмены организации» или «джентльмены из коллегии», когда чувствовал себя возвышенно, или же, в более веселые моменты, «дорогой завод». Он привез с собой помощника, чтобы распаковывать тару, и этот человек был слишком занят, чтобы заниматься чем-нибудь еще. («Хагевиш просит передать его жене, что у него все в порядке и он ждет от нее новостей. У него сейчас нет времени писать письма».) Без пиджака, весь в поту, он сам лихорадочно осматривал стенды и изучал более тонкие образцы. («Брейл отдал в заклад свою голову за фирму с блестящими слитками. Теперь его голова – моя».) Ожидая поднятия занавеса, он занимался деталями. 13 апреля он напомнил заводу: «Когда я вернусь, надо сделать колесо». Это первое упоминание о крупповском стальном бесшовном железнодорожном колесе, а в холле «Кристал-палас» он встретил некоего господина Томаса Проссера, американца, который потом начнет распространять колеса по всему континенту. (Их последующий контракт, датированный 16 августа 1851 года, до сих пор хранится среди деловых бумаг правнука Проссера. Семейство Проссера представляло Круппа в Соединенных Штатах до Первой мировой войны. После 1918 года две фирмы достигли нового соглашения. Со времен Второй мировой войны никаких связей не было. – Письмо Роджера Д. Проссера автору, 23 сентября 1961 года.)
Главной заботой конечно же было чудовище. Неизбежно возникли драматические преграды. Без них это бы не было шоу Круппа. Ожидая прибытия своего чуда, он бахвалился: «Мы заставим англичан открыть глаза!» Он предупредил своего помощника, чтобы тот держал язык за зубами, но забыл о собственном языке: «Английская газета сообщает, что Тэртон из Шеффилда пришлет на выставку слиток тигельной стали весом в 27 английских центнеров. (На самом деле он весил только 24 английских центнера – 2400 фунтов.) Вероятно, именно из-за меня он делает большой слиток, потому что я об этом говорил…» Ко всем подкрадываясь, он разыскивал соперников. Один из крупповских мифов – о том, как он выхватил карманный нож, сделанный из своей стали, соскоблил кусок с английского слитка и фыркнул: «Да, он большой, но никакого толку». Он был определенно высокомерен. Домой он презрительно писал:
