Именно к этому разряду его и отнесли. В начале войны с Францией в Пруссии было всего восемнадцать компаний с ограниченной ответственностью. Сейчас же – пять с лишним сотен, а половина из них – не имевшая достаточного оборотного капитала – была сметена. Сделать исключение означало открыть дамбу. Самое большое из того, на что могло пойти правительство, – это выдать авансом суммы под будущие заказы оружия. Но Альфред отказывался понимать и принимать императорскую волю. Это для него было необъяснимо. Его величество просто не ясно видел ситуацию. Каким-то образом его надо просветить, полагал Крупп, до марта следующего года продолжая попытки связаться с монархом через канцлера. К тому времени Берлин начал задаваться вопросом, можно ли воспринимать его как разумного человека. Майер писал Айххофу из столицы: «В ближайшие сутки хозяин, вероятно, услышит от князя Бисмарка, что нет никакой возможности удовлетворить его запросы за счет общественных фондов. Я постараюсь убедить его не выдвигать подобных требований, так как они могут принести ему больше вреда, чем пользы».
Никто не умел хлопнуть дверью сильнее, нежели железный канцлер, и, когда его громовое «нет» докатилось до Эссена, герр шеф отправился в постель. «Не то чтобы я себя особо плохо чувствовал, – писал он сыну, – но у меня ни на что нет сил, и каждый раз, когда надо встать, я испытываю страдания». За ним последовательно ухаживали несколько докторов – Швенингер, Кюнстер и Шмидт. Первому из них сопутствовала самая большая удача. Эрнст Швенингер был личным врачом канцлера, который, хотя и не мог перевести Круппа на пособие, все же хотел, чтобы оружейник оставался в своем бизнесе. У самого Бисмарка были приступы, очень похожие на те, что и у Альфреда, – когда дела не складывались желательным образом, он удалялся в свое поместье и целыми неделями размышлял под деревьями. Доктор, выводивший его из состояния транса, добился замечательного успеха. Метод Швенингера был прост. Доктор вставал над своим знаменитым пациентом и рычал: «Подняться!» Прибыв в Эссен, он сразу же направился в Гартенхаус, где отлеживался Крупп, проследовал в спальню хозяина и завопил: «Встать!» Одетый под чучело человек перегнулся на матрасе и встал. Тогда врач приладил свой монокль. Уставившись на промышленника, он прочитал ему нотацию: надо отказаться от сигар, ограничить себя одним бокалом красного вина в день, много гулять на свежем воздухе. Альфред повиновался первому наставлению, нарушал второе и отверг третье. В своем обмане он был изобретателен. Он мог действительно утверждать, что пьет всего один бокал в сутки. Но ведь Швенингер не уточнил, какого размера должен быть бокал, и Крупп приобрел в Дюссельдорфе такой, который вмещал два литра, почти полгаллона. Что касается кислорода, то Альфред в него не верил. Он был убежден в том, что запах конского навоза гораздо полезнее. У Кюнстера, врача Берты, который пришел по ее настоянию, визит продлился менее четверти часа. Он пристально осмотрел инертную фигуру и признался, что озадачен. Фигура на постели сердито зашевелилась. Она прорычала: «Вы должны знать, что со мной, ведь вы же доктор». И тогда доктор, привыкший к более приятным ароматам Ривьеры, почувствовал сильный дух свежего навоза. Он вспыхнул: «Извините, но у меня никогда не было практики в качестве ветеринара!» – и поставил пациенту диагноз: «ипохондрия, граничащая с умопомешательством». На этом Кюнстеру пришел конец. Крупп уволил его немедленно. Ясно, что этот человек не знал своего дела. Хозяин сохранил Шмидта, главными качествами которого, по-видимому, были смиренность и бездонное море сочувствия.
Прикованный к кровати, поддерживаемый подушками, Альфред пытался справиться с финансовым кризисом, погружаясь в переписку. Все свои письма и указания он теперь писал карандашом («чернила больше действуют мне на нервы»), и грифель бешено скакал по бумаге, оставляя на листе такие огромные каракули, что нередко одна страница не могла вместить и дюжины слов. Сыну он заявил: «Мы должны преодолеть серьезную неудачу, отразить мощный удар, предотвратить катастрофу». В прокуре он был уверен меньше. Он задается вопросом, куда обратиться – «слишком многие высокопоставленные лица не выносят меня», – и, не находя никакой опоры, пишет в отчаянии: «Не может быть и речи о том, чтобы замедлять работу, закрывать кузницы, работать вполсилы или половину времени, потому что это равнозначно омертвению и станет началом конца». За напыщенностью скрывалась Альфредова хитрость; подготовка новых крупповцев будет стоить дорого. Но что-то надо было уступить. Майер писал Гусу из Берлина: «Мы больше не делаем прибыли и находимся на пути к краху! Герр Крупп отказывается в это верить; он полагает, что приток новых талантов быстро обеспечит все, что он подразумевает под «порядком»! Я каждый день предостерегаю его от такого рода иллюзий, но все напрасно!» Альфред неохотно признал, что сокращение заработной платы неминуемо. «За исключением механических цехов по производству оружия, рабочие, как это имеет место в Англии, должны привыкнуть к положению, что их труд будет вознаграждаться щедро, когда делается большая прибыль, но на низком уровне, когда прибыль низка», – говорилось в изданном им декрете. Он утешал себя мыслью о том, что найдет умелые рабочие руки на других попавших в депрессию фабриках: «Постепенно объявятся уволенные рабочие с других предприятий (в том числе и бездельники). Однако лучшие из них по собственной воле примирятся с более низкой зарплатой».
Но было слишком поздно. Его кредиторы взахлеб требовали ревизии и инвентаризации имущества; пришлось разрешить Майеру привезти группу аудиторов. Их приговор лишил его присутствия духа. Оценка его имущества – завода, сырьевых материалов, незавершенной продукции – была беспощадно завышена. «После вчерашнего сообщения я сокрушен, – писал он на следующее утро. В бешенстве он нацарапал каракулями: – Мне нужно десять миллионов». Это была неверная оценка. На самом деле ему были нужны 30 миллионов – 17 500 000 долларов. Оставалось надеяться только на один источник помощи – на банкиров. Условия кредита никогда не были более жесткими, но в Берлине послушный долгу Майер обходил одного менялу за другим. «У Блайшредера нет ресурсов, чтобы предоставить займы на такую сумму, – сообщал он. – Дойчман также считает, что только группа Ротшильда сможет это сделать. Так или иначе, я бы лучше десять раз согласился иметь дело с Хансманом, чем с Блайшредером». Но как оказалось, никто из финансистов не был готов к тому, чтобы в одиночку взвалить на себя такое бремя. Нескольких удалось объединить в группу, которая и собрала наличные под надзором Прусского государственного банка «Зеехандлунг». Прежде чем Альфред мог дотронуться хотя бы до пфеннига из этой суммы, от него 4 апреля 1874 года потребовали подписать бумагу, которую он назвал «позорным документом». Вообще говоря, с ним обошлись щедро. «Зеехандлунг» просто сохранил за собой право назначить инспектора, и назначенным был его собственный человек – Карл Майер. Для Альфреда это не имело значения. Он считал 4 апреля черным днем, означавшим капитуляцию фирмы перед «еврейскими жуликами», несмотря на то что среди участников переговоров евреев не было.
Отсутствие у Круппа мудрости в этом деле заставляло его питать самые худшие подозрения в отношении других людей; он обвинял всех, за исключением самого себя, и его гнев в полной мере обрушился на преданную ему прокуру. В 1871 году он писал из Торквея, что фабрика обладает «здоровьем и силой пятидесятилетнего дуба». а своих директоров лишь просил: «Смотрите, чтобы защитить корни!» Теперь он говорил, что его предали. 22 августа, спустя почти пять месяцев после своей капитуляции, он писал в Англию Лонгедону: «С тех пор я не сплю. Все те, кто в полной мере пользовался моим доверием и дружбой, пренебрегли своим долгом действовать в соответствии с известными им принципами… Я в нескольких словах рассказываю тебе о том, какие печальные чувства охватывают меня… Я хочу отдохнуть». Отдых у него получился плохой, и еще меньше возможностей он дал прокуре. Поток бранных посланий обрушился на пятерых ее членов. Ошельмованный Эрнст Айххоф умер. Умер и Генрих Хаасс, так и не сумевший оправиться от позора того, что был представителем Круппа в Париже накануне войны 1870 года. Софус Гус начал терять интерес, а Рихард Айххоф был доведен герром шефом до такого бешенства, что отказывался разговаривать с ним, хотя и оставался менеджером литейного цеха. Когда к Альфреду обращался Майер, тот либо утверждал, что не помнит, что написал, либо язвительно отвечал: «Бухгалтерский баланс составлял не я». Грубый со своими помощниками, он завел странную дружбу с «черной Еленой», эксцентричной женщиной, которая жила одна на крутом склоне берега Рура в миле ниже по его течению. После полудня он заскакивал к ней и изливал все свои неприятности. Коллеги в открытую называли его старым брюзгой.
