И Есенин легкой, танцующей походкой вышел в коридор международного вагона.
34
На обратном пути в Пятигорске мы узнали о неладах в Москве: будто согласно какому-то распоряжению прикрыты и наша книжная лавка, и «Стойло Пегаса», и книги не вышли, об издании которых договорились с Кожебаткиным на компанейских началах.
У меня тропическая лихорадка – лежу пластом. Есенин уезжает в Москву один с красноармейским эшелоном.
Еще месяц я мотаюсь по Кавказу. Наш вагон прыгает, словно блоха, между Минеральными – Петровским портом – Баку.
Наконец – восвояси. Мы в хвосте скорого на Москву. Белыми простынями уже застлана земля, а горы, как подушки, в сверкающих полотняных наволоках.
В Москве случайно на улице встречаю первым Шершеневича. Я еду с вокзала. Из-под чемоданов, корзин, мешков торчит моя голова в летней светлой шляпе.
Останавливаю извозчика. Шершеневич вскакивает на подножку:
– Знаешь, арестован Сережа. Попал в какую-то облаву. Третий день. А магазин ваш и «Стойло» открыты, книги вышли.
Так с чемоданом, корзинами и мешками вместо дома несусь в Центропечать к Борису Федоровичу Малкину – нашему защитнику, палочке-выручалочке.
– Что же это такое?.. Как же это так?.. Борис Федорович, а?.. Сережа арестован!
Борис Федорович снимает телефонную трубку.
А вечером Есенин дома. На физию серой тенью легла смешная чумазость. Щеки, губы, подбородок – в рыжей милой жесткой щетине. В голубых глазах – сквозь радость встречи – глубокая ссадина, точащая обидой.
За чаем поет бандитскую:
В жизни живем мы только раз,
Когда отмычки есть у нас.
Думать не годится,
В жизни что случится.
Эх, в жизни живем мы только раз.
35
Опять перебрались в Богословский. В тот же бахрушинский дом.
У нас три комнаты, экономка (Эмилия) в кружевном накрахмаленном фартучке и борзой пес.
Кормит нас Эмилия рябчиками, глухарями, пломбирами, фруктовыми муссами, золотыми ромовыми бабами.
Оба мы необыкновенно увлечены образцовым порядком, хозяйственностью, сытым благополучием.
На брюках выутюжена складка; воротнички, платки, рубахи поразительной белоснежности.
Есенин мечтает:
– Подожди, Анатолий, и типография своя будет, и авто мобиль ржать у подъезда.
Три дня подряд у нас обедает Орешин. На четвертый Есенин заявляет:
– Не к нам он ходит, а ради мяса нашего да рябчиков жрать.
Эмилия получает распоряжение «приготовить на обед картошку».
– Вот посмотрю я, как он часто после картошки будет ходить.
Словно в руку Есенину, после картофельного обеда недели две Орешин не показывает носа.
По вечерам частенько бываем на Пресне у Сергея Тимофеевича Коненкова. Маленький ветхий белый домик – в нем мастерская и кухонька. В кухоньке живет Коненков. В ней же Григорий Александрович – коненковский дворник, коненковская нянька и верный друг. Он поучает нас мудрости. У Григория Александровича лоб Сократа.
Коненков тычет пальцем:
– Ты его слушай да в коробок свой прячь: мудро он говорит: кто ты есть? А есть ты человек. А человек есть – чело века. Понял?
И, взяв гармошку, Коненков затягивает есенинское «яблочко»:
Эх, яблочко,
Цвету звонкого,
Пьем мы водочку
Да у Коненкова.
Один Новый год мы встречали в Доме печати. Есенина упросили спеть его литературные частушки. Василий Каменский взялся подыгрывать на тальянке.
Каменский уселся в кресле на эстраде. Есенин – у него на коленях. Начали:
Я сидела на песке
У моста высокого,
Нету лучше из стихов
Александра Блокова.
Ходит Брюсов по Тверской
Не мышой, а крысиной.
Дядя, дядя, я большой,
Скоро буду с лысиной.
Ах, сыпь! Ах, жарь!
Маяковский бездарь.
Рожа краской питана,
Обокрал Уитмена.
Есть поэт Мариенгоф.
Много кушал, много пил,
Без подштанников ходил.
Сделала свистулечку
Из ореха грецкого,
Нету яре и звончей
Песен Городецкого.
И, хитро глянув на Каменского, прижавшись коварнейшим образом к его груди, запел во весь голос припасенную под конец частушку:
Квас сухарный, квас янтарный,
Бочка старо-новая,
У Васятки у Каменского
Голова дубовая.
Туго набитый живот зала затрясся от хохота. В руках растерявшегося Каменского поперхнулась гармошка.
36
Зашел к нам на Никитскую в лавку человек – предлагает недорого шапку седого бобра. Надвинул Есенин шапку на свою золотую пену и пошел к зеркалу. Долго делал ямку посреди, слегка бекренил, выбивал из-под меха золотую прядь и распушал ее. Важно пузыря губы, смотрел на себя в стекло, пока сквозь важность не глянула на него из стекла улыбка, говорящая: «И до чего же это я хорош в бобре!»
Потом попримерил я.
Со страхом глядел Есенин на блеск и на черное масло моих расширяющихся зрачков:
– Знаешь, Анатолий, к тебе не того… Не очень…
– А ты в ней, Сережа, гриба вроде… Березовика… Не идет…
– Ну?
Оба глубоко и с грустью вздохнули. Человек, принесший шапку, переминался с ноги на ногу. Я сказал:
– Наплевать, что не к лицу… Зато тепло будет… Я бы взял. Есенин погладил бобра по серебряным иглам.
– И мне бы тепло было! – произнес он мечтательно. Кожебаткин посоветовал:
– А вы бы, господа, жребий метнули.
И рассмеялся ноздрями, из которых торчал волос, густой и черный, как на листочках для акварели.
Мы с Есениным невозможно обрадовались.
– Завязывай, Мелентьич, на платке узел.
Кожебаткин вытащил из кармана платок, серый и унылый, как мостовая в осеннюю непогодь. Я подумал: «Должно быть, платок Александра Мелентьевича – ровесник его носкам».
А у самого – замирала душа и трепыхалось сердце.
Есенин от волнения хлопал себя ладонями по бокам, как курица крыльями.
– Нну!..
И Кожебаткин протянул кулак, из которого торчали два грязных и загадочных ушка.
Есенин впился в них глазами, морщил и тер лоб, шевелил губами, что-то прикидывал и соображал. Наконец уверенно ухватился за тот, что был поморщинистей и погорбатей.
