– Я, папа, завтра не пойду в институт.
– Почему?
– Кончаю поэму.
– Ну, как? Вытанцовывается?
– Не знаю. Скоро тебе прочту.
– Жду с нетерпением. Ну, пиши, пиши. Я оставлю Дуняше записку, чтобы тебя не будила.
– Спасибо, папа. Спокойной ночи.
И целую у него руку. А в детстве я любил засыпать, положив себе под голову эту большую ласковую руку, которая не дала мне ни одного шлепка.
Весной меня не допустили к переходным экзаменам: три годовые двойки – по алгебре, по геометрии и по латыни.
«Сел! Второгодник!»
Огорчился я смертельно.
Отец меня утешал:
– Экой вздор! Ну, кончишь институт на год позже. Зато, мой друг, ты написал две поэмы и несколько десятков стихотворений. Из них, по-моему, три-четыре хороших.
Но Дворянский институт мне окончить не довелось. Дела сложились так, что мы должны были осенью того же года уехать из Нижнего.
Отец принял представительство на Пензу и Пензенскую губернию английского акционерного общества «Граммофон» («Пишущий Амур») с процентами от оборота, довольно значительного, так как общество давало широкий индивидуальный кредит на аппараты и пластинки.
К средней школе у меня была лютая ненависть.
– Я, папа, не имею ни малейшего желания сидеть лишний год за проклятой партой.
– Что же делать, мой друг?
– Буду заниматься летом, – ответил я. – А осенью в Пензе держать экзамен по всем предметам в следующий класс.
– Недурная мысль. Но я думал, что мы поедем месяца на два в Швейцарию, – сказал отец.
Он еще в декабре задумал этот променад. Из Москвы, Берлина и Женевы выписывал путеводители и читал их с превеликим увлечением.
– Нет, папа, мне, к сожалению, не до путешествия.
– Ну, тогда мы и не поедем. Я буду тебе подыскивать хорошего репетитора.
Он снял пенсне.
– По моим сведениям, в Пензе имеется частная гимназия некоего Пономарева. Вот, значит, и сыпь туда – полегче будут экзаменовать. Особенно воспитанника Дворянского института. Я этих Пономаревых, этих интеллигентов из поповского племени, немного знаю: на них гипнотически действуют ваши дурацкие фуражки с красными околышами и с геральдическими гербами.
Отец оказался прав: экзаменовали меня кое-как, наспех – словно боялись, что я возьму да и срежусь. Даже по геометрии и по алгебре я получил пятерки.
Моя фуражка с дворянским околышем да красный воротник мундира действительно зачаровали господина Пономарева.
Начало занятий. Первый день.
Я подавлен пономаревской гимназией: облупившиеся крашеные полы, как в небогатых кухнях; темные потолки с потрескавшейся штукатуркой; плохо вымытые оконные стекла. «Чтобы жизнь казалась потускней!» – говорю я себе.
Ауборная!.. Зашел и выскочил. Защемило сердце. Вспомнилась институтская: зеркала, мрамор, писсуары, сверкающие январской белизной; горящая медь умывальников; мягкие махровые полотенца. Эх-хе-хе!
Как только я появился в классе, ко мне подошел плотный гимназист на коротких ногах и с большой головой.
– Сергей Громан, – представился он.
У гимназиста были волосы ежиком и мыслящие глаза. Даже чересчур мыслящие. А рот этакий девический, капризный, с припухлыми, как у Лидочки Орнацкой, розовыми губками.
– Хотите, Анатолий, сидеть со мной на парте?
– Буду очень рад.
– А теперь разрешите вас познакомить с товарищами по классу: Синебрюхов… Васильев… Петров… Никаноров… Коган…
Я пожал тридцать шесть рук.
Всклокоченный щетинистый «дядька» позвонил в колокол, давно не чищенный мелом. Мы вошли в класс.
– Вот наша парта, – сказал Сережа Громан с гордой ноткой в голосе.
Ух, в первом ряду! Все погибло. Теперь и не посочинять стихи во время геометрии, и не почитать из-под парты Александра Блока на латинском уроке.
Блоком я бредил и наяву и во сне. Даже восьмилетняя сестренка вслед за мной истомно тянула с утра до вечера:
Я послал тебе черную розу в бокале
Золотого, как небо, аи…
А за обедом она страстно убеждала отца, что Александр Блок «гениальней Пушкина», сказки которого уже прочла.
Большая перемена.
Мы с Громаном ходим под ручку по «обжорному залу». Так называется большая комната с ненатертым паркетом. В ней широкобедрая грудастая бабуся, с лицом, обсыпанным бородавками и бородавочками, торгует холодными пирожками, плюшками и бутербродами с вареной колбасой без горчицы.
– А вы знаете, Анатолий, где я родился? – спрашивает Громан.
– Где?
– В тюрьме. В одной камере сидела мама, в другой папа. И складывает губки кокетливым бантиком.
«Вот так бал!» – грустно думаю я.
– А кто ваш отец теперь?
– Теперь у него бюро.
Я смотрю на своего нового друга искоса: чудное занятие! В молодости, значит, папочка с мамочкой людей грабили и резали, за что и угодили в тюрьму, а теперь они их по первому разряду хоронят. Им, вероятно, принадлежит Бюро похоронных процессий на Московской улице против аптеки Маркузона.
Возвращаюсь домой с насупленными бровями и вытянувшимся носом.
– Что с тобой, Толя?
– Да вот, папа, новым другом обзавелся. Очень приятная семья! В недалеком прошлом его папочка и мамочка уголовные преступники. Сам он родился в тюрьме.
– Любопытно!
– Теперь они зарабатывают деньги на покойниках.
– То есть?
– Ты, наверно, заметил на Московской улице против аптеки большую черную вывеску Бюро похоронных процессий. Такими бодрыми золотыми буквами написано:
– Видел.
– Их предприятие.
Отец, улыбнувшись, закуривает толстую душистую папиросу:
– Это тебе новый друг рассказал? Сам рассказал?
– Конечно. Всю большую перемену мы с ним под ручку ходили. Пока меня не стошнило. Трупами, понимаешь ли, от него пахнет.
– Пылкая поэтическая фантазия!
Я сердито возражаю:
– Ничего подобного!
– Папочка, – хнычет сестра, – я ку-у-шать хочу. Отец звонит в колокольчик, чтобы Настя подавала.
– У твоего нового друга, Толя, очень интересная биография. Тебе повезло как будущему писателю.
– Безумно! – бурчу я. – Сплошное везенье! Как тебе в карты.
Отец постоянно проигрывал.
