Но и это еще не все.
Родные оберегали меня от травмирующей информации, телефон был отключен, и потому я попала в жуткую ситуацию: в сентябре набрала номер Тубельских, подошла Лена, вторая жена Александра Наумовича (а с первой его женой ему не очень-то повезло, ибо это была я сама), спросила осторожно: «Ну как вы там?» (Саша перенес шунтирование сердца, но образ жизни не изменил, курил и сбегал из всех санаториев в школу к детям). Лена ответила не сразу: «Ты разве не знаешь? Саша ушел в мае...»
Из трех моих невосполнимых потерь прошлого года имя Тубельского, пожалуй, более всех на слуху. Его «Школа самоопределения личности» – в числе первых по рейтингу среди московских школ. Авторских школ, известных по именам их директоров. Я безутешно продолжаю ощущать острую надобность и незаменимость таких педагогов-борцов, как Тубельский, в любые времена, включая день сегодняшний... С упорством, граничащим с занудством, он дрался за каждую мелочь в своей и в коллективной авторской концепции школы, во всем умел находить и обосновывать педагогический, политический, социальный принцип. Обнажал противостояние чиновничьего – и сущностного, жизненного начала в педагогике. Шестидесятник до мозга костей, он прошел общую для наших романтиков эволюцию от веры в светлое будущее в отдельно взятой стране до веры в демократию в отдельно взятой школе как в условие и основу демократизации всего общества. Внешне школа Тубельского представала как полная вольница на грани анархии, калейдоскоп экзотических личностей педагогов и не менее экзотических предметов, театрализация и, если по Бахтину, карнавализация всего школьного уклада (кстати, это его авторский, очень емкий термин: уклад)... Но внутри, в основе этого уклада – наиболее мучительный для человека дар небес: свобода выбора. Чуть ли не на каждом шагу, каждодневно, в каждой ситуации: вот перед тобой варианты – выбирай. В каком классе учиться, по какой программе – определяйся! Такое вот самоопределение non-stop.
Последние годы вместе с постоянными болями в сердце его мучили депрессии, но и тут он не умел расслабляться, отдыхать – перечитывал сверхсложного философа Щедровицкого и удирал в школу при малейшем облегчении. «Не могу больше», – позвонил мне прошлой весной из санатория виноватым тоном: врачи, жена, все друзья умоляли его хоть немного еще подлечиться. Ленка сама была на пределе, измучившись ходить вместе с ним, как по лезвию бритвы. «Понимаешь, – виновато продолжил Саша, – дети снятся... Не могу без школы».
...Я понимаю: все трое, о ком я сейчас пишу, были вопиюще несовременны в смысле «буржуазности» с этими своими амбразурами, баррикадами, надрывами, мечтаниями и метаниями... Можно вспомнить Льва Гумилева с его теорией пассионарности, а можно просто признать очевидное: подлинную культуру творят не здравомыслящие буржуа, как и не профессиональные революционеры и политики, а некая особая порода людей, столь явственно проступившая в личностях тех, кого я, кого мы все лишились в прошлом году. И потому этот мой запоздавший «некролог» да будет просто еще одним мягким, как след на снегу, контуром, очертившим земной путь каждого из них, а дальше – дальше идут цепочки следов их учеников, последователей, друзей и близких, зрителей и слушателей... И этим цепочкам, я верю, очень долго не будет конца...
Реанимация, реинкарнация...
Из этих трех ушедших друзей ближе всех в отношении моей болезни был Дима Дихтер (во второй части книги вы могли найти подтверждение тому).
Потому, наверное, выход из депрессии в маниакал шел у меня на сюжете о нем. (А само оживление мира началось с цветка – первым ожил цветок.)
У меня появилась новая, совсем молоденькая докторица Полина Евгеньевна – худенькая, стройная девушка со строгим хвостом светло-русых волос, почти без косметики. Мне в ней сразу же понравилось соединение молодости, современности и глубокого, научно-практического интереса к своей профессии и к больным. С ней сразу же становилось светло и спокойно. Радовало ее строгое рациональное мышление, соединенное с широтой понимания наших, пациенток, закидонов.
Я считаю, у нее большое будущее!
Но вернемся к настоящему, точнее к недавнему прошлому, к последнему моему маниакалу в стенах НЦПЗ полтора года назад, перед 2008 годом.
Усилия по «воскрешению», реанимации начались у меня с Димы Дихтера – а там и до Бориса Николаевича Ельцина было рукой подать, ну просто на соседней койке...
Я уже не помню, как оказалась в поднадзорной палате (похоже, я из нее и не выбиралась, либо просто забыла). Это было в дежурство медсестры Ольги Павловны, которая в моем восприятии была на связи с моей любимой медсестрой Татьяной Сергеевной (в мании я считала ее «инопланетянкой). Теперь Татьяна Сергеевна, как мне сказали, уволилась, но в моем бреду она просто поднялась на следующий «уровень» – этаж. Мне ее очень не хватало – просто так, поболтать... Но Ольга Павловна, я была уверена, постоянно консультировалась с ней.
И вот началась эта ночь. Я знала, что все готово к операции. Дихтера надо было «тормозить», ибо у него уже выросли крылья, а нам он очень нужен был туточки, на Земле – или хотя бы в некоей переходной форме... (Почему-то тут вспоминается сероватый лик Александра Блока, каким его увидел и запечатлел в «Розе мира» Даниил Андреев. У Дихтера всегда был сероватый цвет кожи.) Тогда его вселили в меня (или меня в него), чтобы выполнить операцию под наркозом по удалению крыльев (вполне плотских, надо сказать). И получилось! И тут же на соседней койке заворочался Борис Николаевич Ельцин (он в реальности уже тоже умер к тому времени). Ну, это уж пусть без меня, – решила я. Тем более что из санитарок дежурила пожилая женщина, вылитый двойник Александры Николаевны Юмашевой, мамы моего Вальки Юмашева (капитана «Алого паруса» в прежней «Комсомолке», члена нашего клуба «Комбриг», затем главы администрации Ельцина). А она уж разберется... Я тогда еще не знала, что и Александры Николаевны тоже нет на Земле. С санитаркой мы впоследствии подружились, хотя я упорно продолжала называть ее именем Валькиной мамы.
* * *
Итак, Дихтера я «тормознула», он остался где-то в промежуточном пространстве. Совпадение между тем и этим миром еще и в том, что их домашний с Иркой (молодой вдовой) телефон по-прежнему отвечает голосом Димки на автоответчике, и в том, что очень длительная, многомесячная канитель была с захоронением урны с его прахом...
* * *
Я ни на что не «намекаю», просто грущу, ибо он из тех, кого с каждым годом все больше не хватает.
Ну а в ту ночь «реанимации» я еще успела увидеть Устинова, он выкатывался в коридор из кабинета врачей на инвалидном кресле – увидел меня и вкатился обратно. Я попросила у Полины Евгеньевны тетрадку, в которую занесла сей бессмертный бородатый облик и кучу своей «тайнописи», и тут же отдала ей на прочтение, в бреду не понимая, что прочесть это просто невозможно. Там же в свернутой форме были наброски статьи-некролога...
Дальше шли несколько дней, а то и недель бреда в жанре карнавализации бытия – к примеру, я была уверена, что идут съемки видеофильма об этом нашем карнавализированном бытии. А заходя в курилку в туалете, я всегда уходила в дальний угол к окну и приветствовала своего скворушку-сверчка Устинова, который, конечно же, видел меня и слышал...
