Ссылаясь на официальные данные, Кропоткин называл число обитателей «тюремной России» — 95 тысяч человек. Конечно, эта цифра была многократно превзойдена в государстве, сменившем самодержавие, учрежденном в результате победы революции, о которой долго мечтали в России. Другие времена. Другие масштабы. Но суть остается той же: государство противостоит обществу, подавляет общество, лишает его свободы. Для своего времени Кропоткин увидел опасность такой, какой она тогда была, и предвидел возможность худшего (если к власти в централизованном государстве придет одна партия, — говорил он). Но тогда его книга «В русских и французских тюрьмах» сыграла роль, аналогичную великой книге А. И. Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ». Ведь написал Кропоткин свою книгу после того, как вернулся из поездки в Россию английский священник Лансдел, который побывал в Сибири и ничего плохого в сибирских тюрьмах, на каторге и в ссылке не обнаружил. Ему поверили многие, в том числе и известный американский писатель Джордж Кеннан, тоже решивший съездить в Сибирь. В предисловии к книге, которой отчитался о своей поездке, он откровенно написал: «Я думал, что такие писатели, как Степняк и князь Кропоткин, оклеветали русское правительство и систему ссылки…» Но то, что он увидел, целиком подтвердило свидетельства Кропоткина.
Джордж Кеннан встретился в Томске с Александром Кропоткиным, и потом, побывав в доме Кропоткина в Харроу, рассказал ему об этой встрече. Тогда было уже известно о произошедшей трагедии. Саша произвел на американца впечатление человека пылкого, искреннего, прямого и независимого. Он, например, долго и упорно отказывался регистрироваться в специальной книге, что были обязаны делать все ссыльные. А Кеннану сказал прямо, что сослали его за то, что он осмелился говорить то, что думает о происходящем вокруг, являясь к тому же братом человека, ненавистного царскому правительству.
Вера Себастьяновна привезла с собой юношескую переписку братьев, и Петр с волнением разобрал ее, привел в порядок и перечитал. Его вновь поразила глубина мышления, свойственная Александру еще с юности. Он очень многим интересовался, очень многое понимал, умел анализировать и обобщать. И, кто знает, может быть, именно это чрезмерно раннее развитие привело его к скепсису. Он рано перестал во что-либо верить. Трактат «Бог перед судом разума» был написан Александром, когда ему едва перевалило за двадцать. И хотя Петр под влиянием брата тоже стал атеистом довольно рано, вера в его душе всегда оставалась — вера в идеал справедливого общественного устройства, возможного при устранении власти из сферы взаимоотношения людей.
Идеал… Он имеет непосредственную связь с нравственностью. Идеал может быть примитивным, низменным или благородным, возвышенным, но у каждого он есть. Трудно понять, откуда он берется, как вырабатывается. Естественно, что человеку ненавистны раболепие, ложь, бесчестность, неравенство, власть над другими людьми. Да, именно власть мешает людям приближаться к идеалу: власть одних и подчинение ей других. Хотя, конечно, многих устраивает положение подчиненного, даже раба: лишь бы было сытно и спокойно… Не всем нужна свобода. Но вряд ли такая жизнь достойна человека, она не может быть прекрасной, счастливой…
Эти мысли не дают покоя, просятся на бумагу. И Кропоткин пишет (сразу по-французски) свою первую статью, посвященную вопросам нравственности, — «Morale Anarchiste» («Анархистская мораль»), — и отправляет ее Жану Граву в его «Новые времена» в Париж: «Откуда явился этот идеал?.. Мы едва знаем, как идет его выработка… Но идеал существует. Он меняется, он совершенствуется, он открыт всяким внешним влияниям, но всегда живет. Это — наполовину бессознательное чувствование того, что дает нам наибольшую сумму жизненности, наибольшую радость бытия. И жизнь только тогда бывает мошной, плодотворной, богатой сильными ощущениями, когда она отвечает этому чувству идеала. Поступайте наперекор ему, и вы почувствуете, как ваша жизнь дробится; в ней уже нет цельности… Начните постоянно колебаться между различными чувствами, борющимися в вас, — и вы скоро нарушите гармонию организма»
[74].
Цельность и гармония достижимы, лишь когда жизнь предельно интенсивна. Эту мысль Кропоткин с восторгом обнаружил у рано умершего современника, философа и поэта Жана Мари Гюйо, развивавшего «философию надежды». Это был его единомышленник. Жизнь, бьющая через край! Когда ее с радостью расточаешь, отдаешь другим, не ожидая ничего взамен — вот это счастье. Но что это? Альтруизм или эгоизм? Моралисты эти понятия противопоставляют. Кропоткин же не видел между ними различия: «Если бы благо индивида было противоположно благу общества, человеческий род вовсе не мог бы существовать… благо индивида и благо рода по существу тождественны… Цель каждого индивида — жить интенсивною жизнью, и эту наибольшую интенсивность жизни он находит в наиболее полной общительности, в наиболее полном отождествлении себя самого со всеми теми, кто его окружает…»
И в конце статьи — призыв к борьбе нравственной: «Как только ты увидишь неправду и как только ты поймешь ее, — неправду в жизни, ложь в науке, или страдание, причиненное другому, — восстань против этой неправды, этой лжи, этого неравенства. Вступи в борьбу! Борись, чтобы дать всем возможность жить этой жизнью, богатою, бьющею через край; и будь уверен, что ты найдешь в этой борьбе такие великие радости, что равных ты им не встретишь ни в какой другой деятельности».
Созвучная ранее написанному воззванию «К молодежи» статья обозначила новое направление в творчестве Кропоткина — нравственно-этическое, которое станет для него очень важным. Оно соединит его социологическую концепцию с естественно-научной в биосоциологический закон взаимопомощи.
Общество против государства
…Они проповедовают единение власти, сосредоточение власти, усиление власти в руках всесильного государства, тогда как жизнь все громче требует полной свободы личности…
П. А. Кропоткин, 1895
Изучая пути противостояния всемогущему государству, Кропоткин обратил пристальное внимание на общество. В его представлении оно начинается с семьи, где совместно проживают взрослые люди и дети. Уже имеющие жизненный опыт родители выводят в жизнь своих детей, обучают их тому, чему они самостоятельно не могут научиться. Ведь, родившись, они еще не способны ни ходить, ни говорить на языке своих родителей, ни овладевать многими простейшими навыками жизни. В семье формируется человек, личность. Это естественно. Но затем взрослые люди, сформировавшиеся, обретшие опыт, каким-то путем приходят к представлениям о необходимости и общество взрослых людей строить по образцу семьи. Скорее всего сами обстоятельства жизни понуждали к тому, чтобы кто-то один выполнял роль предводителя на охоте, а другой занимался распределением добычи. Это было естественно. Неестественность появилась, когда с этими ролями в жизни первобытной общины стали связываться определенные преимущества, привилегии, когда появилось неравенство прав, имущественное неравенство. Для охраны особых прав и частной собственности нужна была власть, система управления, которая и стала именоваться государством. Легче всего ее было построить по аналогии с родительской властью в семье. Это неплохо объяснил Энгельс, который, как и Маркс, полагал, что с исчезновением частной собственности институт государства должен отмереть, но только после того, как утвердится сильное государство — диктатура пролетариата. У Кропоткина был иной взгляд.
