Это интервью в «Плейбое» не публиковалось почти год, а когда было напечатано, то заняло несколько разворотов, что противоречило устоявшемуся формату главного журнала для мужчин. Его прочли миллионы, в редакцию пришло около тридцати тысяч писем из разных стран, что тоже было рекордом. Двадцать процентов писем — от мужчин, пятьдесят восемь — от женщин, остальные — от девочек в возрасте от одиннадцати до восемнадцати лет (что, безусловно, польстило пятидесятичетырёхлетнему писателю, он даже перечёл интервью Владимира Набокова тому же «Плейбою» и его «Лолиту»). Адресованы письма были «настоящему мачо», «блестящему душевному стриптизёру», «нимфоману сердца», «мужчине мечты» и т. п. Когда из редакции позвонили и осведомились, не переслать ли хотя бы часть этой корреспонденции ему в Мехико, Маркес, заслушав особо эмоциональные, откровенные выдержки, отказался: «Ни в коем случае! Мерседес зачитается и поймёт, что я не тот, под личиной которого так долго и ловко скрывался».
Итак, он на весь мир объявил о том, что возвращается в литературу. Напомним, что после прихода к власти в Чили Пиночета Маркес дал обет не писать и не публиковать прозу, а посвятить себя всецело публицистике. Впрочем, некоторые биографы допускают, что причинами такого обета могли быть не только категории политического, социального, нравственного порядка, но и вполне прозаические: заканчивая «Осень Патриарха», Маркес почувствовал, что устал, ему стало казаться, что он исписался и необходимо время, чтобы «ключи вновь наполнили исчерпанный колодец». Теперь он задумал роман о любви своих родителей.
Шестнадцатого сентября 1982 года младший брат нашего героя, Элихио, «семейный литературный эксперт», по телефону сообщил Габриелю, что «Нобель обеспечен».
Этому сообщению предшествовал ряд немаловажных событий. Ещё летом 1981-го Гарсиа Маркес с помощью своего друга юности Альфонсо Фуэнмайора, неоднократно бывавшего в Стокгольме, установил контакт, а затем и подружился с известным писателем Артуром Лундквистом, возглавлявшим левое крыло Шведской академии. Лундквист имел огромный авторитет и влияние на Комитет по присуждению Нобелевской премии — в своё время он добился того, что премией были награждены латиноамериканцы Мигель Анхель Астуриас и Пабло Неруда. Летний отпуск 1981-го Маркес провёл на Кубе, в Варадеро и других курортах с послом Швеции в Мексике (все расходы, разумеется, взяв на себя, хотя таковых фактически и не было у «личного друга команданте Фиделя»). Были проведены и прочие превентивные мероприятия.
Двадцатого октября 1982 года мексиканские газеты писали, что Гарсиа Маркес уже наверняка получит премию. Всю ночь они с Мерседес не спали. На следующее утро, в 5.59, Пьер Шори, заместитель министра иностранных дел Швеции, позвонил Маркесу в Мехико и подтвердил известие: «С премией вопрос решён». «Гарсиа Маркес, — пишет профессор Мартин, — побледнел, медленно положил трубку, будто боясь, что она отскочит, повернулся к Мерседес и тихо сказал: „I’m fucked“ („Мне п…ц“). Позвонил президент Колумбии Бетанкур и сказал, что услышал новость от Франсуа Миттерана, который узнал это от шведского премьера Улофа Пальмё. Бетанкур кричал в трубку, что это победа Колумбии. Габриель и Мерседес умылись и сели завтракать».
А потом обрушился шквал звонков: Миттеран (напрямую, без секретаря), Кортасар, Мейлер, Онетти, спикеры парламента Колумбии, Тачия и ещё многие. Фидель не смог дозвониться и прислал телеграмму: «Справедливость восторжествовала! Телефон у тебя занят наглухо. Второй день пьём твоё здоровье, поздравляю тебя и Мерседес от всего сердца!» Грэм Грин тоже прислал телеграмму с «горячайшими поздравлениями», Норман Мейлер… От журналистов и поклонников не было отбоя, дом брали буквально штурмом, и полиции пришлось взять его в оцепление. Сотни журналистов всё равно его описывали — в репортажах непременно фигурировали жёлтые розы и цветы гуайавы.
— В 1982 году я приехала в Мексику, — вспоминала латиноамериканистка Вера Кутейщикова. — Маркес в это время был там. И как раз в те дни стало известно о том, что ему присуждена Нобелевская премия по литературе. Дом Маркеса был осаждён, все рвались его поздравить. Мне с огромным трудом удалось к нему прорваться с жёлтыми розами — я знала, что он их очень любит. Уже потом я зашла в книжный магазин и купила книгу «Запах гуайавы», куда вошли интервью, данные Маркесом журналисту Плинио Апулейо Мендосе. Тут же в автобусе открываю её — и на странице 101, я прекрасно помню номер, натыкаюсь на вопрос о книге «Сто лет одиночества»: «Кто, по-твоему, лучший читатель этой книги?» И на ответ Маркеса: «Одна моя приятельница в Советском Союзе повстречала сеньору, немолодую уже, которая собственноручно переписала всю мою книгу, а на вопрос, зачем она это сделала, ответила: „Потому что мне захотелось узнать, кто на самом деле сошёл с ума — автор или я“. Мне трудно представить себе лучшего читателя, чем эта сеньора»…
Сотни раз Гарсиа Маркес набирал номер телефона матери — но её телефон в Картахене не работал. Так что в течение трёх недель мать не знала о том, что сын удостоен Нобелевской премии. А когда репортёр из Боготы всё-таки дозвонился и сообщил, то Луиса Сантьяга после паузы только и вымолвила: «Ну вот, может быть, теперь мне обеспечат нормальную телефонную связь». А ещё она сказала, что всегда надеялась на то, что Габито никогда не получит Нобелевскую премию, так как «была уверена, что он сразу после этого скончается». В ответ на это Маркес заявил, что возьмёт с собой в Стокгольм букет жёлтых роз, «чтобы спасти и сохранить себя» (мать тоже любила жёлтые цветы).
Он размышлял над тем, как себя правильнее в этой ситуации позиционировать. Перечитывал свидетельства о получении Нобелевской премии учителями — Фолкнером, Хемингуэем, их первые интервью, их торжественные речи. «Я не смогу поехать получать эту премию, — сказал Фолкнер журналистам, собираясь на охоту. — Это слишком далеко. Я фермер и не могу надолго отлучаться». И поведение Хемингуэя озадачило: сославшись на нездоровье — «Я только выгляжу здоровым, и, безусловно, из меня получится прекрасный труп, но путешествовать сейчас я не в состоянии» и на то, что «никогда не надевал фрака и даже галстука, а уж тем более бабочку», — Хем отказался ехать в Стокгольм за Нобелевской премией, вместо этого отправившись со стариком Грегорио на рыбалку.
— Может, мне тоже не ездить? — сомневался Маркес. — Сказаться больным или задержавшимся в каком-нибудь индейском племени в горах…
— Больным — уже было, — отвечал Мутис. — Ты не охотник, не рыбак… Что бы ты ни придумал — всё будет плагиатом!
За поездку ратовали Плинио и хохмачи, Кармен, Тачия… В конце октября Маркес устроил в Мехико пресс-конференцию для сотни с лишним журналистов, на которой заявил, что премию принимать поедет, но не собирается надевать на церемонию в Стокгольме положенного по этикету фрака, сюртука, вечернего костюма, — сойдёт и liquiliqui (ликилики) — колумбийско-венесуэльская белая туника с белыми штанами, как принято показывать латиноамериканцев в голливудских фильмах. На следующий день пресса обсуждала вопрос о том, чего хочет добиться Маркес: вызвать международный скандал и ещё больший интерес к собственной персоне, которого и так не занимать, или «окончательно опустить свою страну»?
Между тем по всему миру родные, друзья и поклонники Маркеса торжествовали и праздновали победу. Отец, Габриель Элихио, заявил журналистам в Картахене, что всегда, с первой же написанной Габито страницы, знал, что он рано или поздно станет лауреатом Нобелевской премии (никто не напомнил о его предречении сыну, что тот, если станет писателем, будет «есть бумагу»). И всё-таки язвительно добавил, точнее, намекнул на то обстоятельство, что Габито — всего лишь один из немногих писателей в их семье и он, отец, не очень-то понимает, почему ему уделяется так много внимания. А премию Нобелевскую, мол, Габриель получил благодаря своей «пронырливости, втёршись в доверие к Миттерану и шведам». Мать, Луиса Сантьяга, сказала, что её отец-полковник, предсказывавший Габито великое будущее, празднует на том свете и поздравляет внука.
