— Здесь напечатан мой рассказ, — выдавил он, готовый разрыдаться. — А я потерял деньги.
И она бесплатно дала ему газету — как та, другая, первая в жизни бесплатно дала другое, чего никогда не забыть, как, впрочем, и первый рассказ, опубликованный под настоящим, доставшимся от деда и отца именем. И много лет спустя Гарсиа Маркес говорил, что публикация первого настоящего рассказа была сродни первой близости с женщиной.
Начинающие писатели, как правило, сперва рассказывают о себе — о том, откуда они, как и где росли, во что играли, в кого влюблялись, что переживали. Маркес начал с рассказа о 25-летнем мужчине, всю свою жизнь, будучи приговорённым неизлечимой болезнью к смерти, проведшем в гробу, который ещё в детстве заказала ему мать «на вырост», и заживо сгнившем в зловонном «собственном поту, в густой вязкой жидкости, вроде той, в которой он плавал до рождения в утробе матери». Рассказ жутковатый и, конечно, ученический. Весь — будто вылеплен из литературы. Но во многом для раннего творчества будущего лауреата Нобелевской премии знаковый. То есть продуманно, расчётливо шокирующий («Шум был такой, будто ребёнка били головой о каменную стену… Он обонял запах своего гниющего мяса…»). Критики утверждали, размышляя над этим рассказом, что в нём отчётливо заявлен постоянный элемент творчества Маркеса: повествование разворачивается вокруг непогребённого трупа. «В итоге читатели обнаружат, что Гарсиа Маркеса всю жизнь преследует первобытный страх перед тремя взаимосвязанными, но абсолютно противоречащими друг другу явлениями: он боится умереть и быть похороненным (или хуже того, быть похороненным заживо), боится, что ему придётся хоронить других, и боится, как любой человек, что его не похоронят».
В конце октября 1947 года в той же газете «Эль Эспектадор» был опубликован второй рассказ Маркеса — «Ева внутри своей кошки». С ещё более отчётливой литературщиной, насквозь джойсовски-кафкиански-фолкнеровский. Но тоже вызвал похвалу.
«Читатели „Конца недели“, литературного приложения к газете „Эль Эспектадор“ от 28 октября 1947 года, — писал знаменитый Эдуардо Саламея, — отметили появление нового оригинального дарования с ярко выраженной индивидуальностью… Сочинения Гарсиа Маркеса просто ошеломляют неожиданной для его возраста зрелостью! Он пишет в новой манере, которую порождает малоизвестная, загадочная область подсознания…»
Ноябрьским вечером в кафе «Рим» произошло судьбоносное знакомство — Луис Вильяр Борда познакомил Гарсиа Маркеса с Плинио Апулейо Мендосой, которому не исполнилось тогда и шестнадцати и дружбе с которым было суждено продлиться всю жизнь. Вот как сам Мендоса вспоминает их встречу.
— A-а, уважаемый доктор Мендоса! — воскликнул Габриель, появившись в неком тропическом безвкусном, но с апломбом, облачении. — Как дела с лирической прозой? Я читал твой красивый рассказ о закате солнца в саванне. Мне понравилось.
— Правда? — зарделся юноша. — Ваш рассказ «Третье смирение» меня потряс!
— Чико, давай на ты! — отмахнулся польщённый Габриель и цапнул подошедшую официантку за ягодицу. — Ягодка, ты не хочешь со мной сегодня выспаться?
— Придурок! — хлопнула его по руке официантка, сотрясая пышными персями.
Гарсиа Маркес допил пиво, вытер салфеткой усы, попрощался и вышел из кафе. Вильяр Борда сказал Плинио, что этот Габо — прекрасный весёлый парень с реакцией игрока в бейсбол, но всем наговаривает на себя в университете: то он мазохист, то он анархист, то коммунист, то ему наследство колоссальное перепадает, то у него туберкулёз, то сифилис, то педик он или импотент, то гроза проституток, а писать вовсе якобы не умеет…
— Наговаривает, — заверил Луис. — Может быть, чтобы не сглазили — он суеверный малый.
Но наговаривал наш герой на себя лишь отчасти. Первый курс университета Маркес, пропустивший больше половины лекций и семинаров, закончил, с трудом сдав государственное право своему земляку-преподавателю Альфонсо Лопесу Микельсену (будущему президенту Колумбии) и завалив статистику и демографию.
Отец ему не помогал, так что жил Габриель до крайности бедно. Он приучал себя не завтракать, по возможности через день обходиться без горячего блюда и даже кофе. Башмаки, у которых почти оторвались подошвы, он перевязывал тонкими незаметными, под цвет обуви бечёвками. Единственную рубашку застирал до дыр. «Я часто не мог пойти в кино, даже если очень хотелось, — вспоминал Маркес, — потому что билет стоил тридцать пять сентаво, а у меня было только тридцать. Хотел посмотреть бой быков, это стоило одно песо двадцать сентаво, но не мог, мне опять не хватало пяти сентаво. И так постоянно». В его необычной для боготинца манере одеваться — жёлтый растянутый свитер (вспомним жёлтую кофту молодого Маяковского), широкие выцветшие шаровары — было гораздо больше нищеты, чем желания бросить вызов или выделиться среди строящих из себя чопорных англичан столичных «качакос» (хотя, конечно, и последнее имело место). На небольшой гонорар от рассказов и полсотни песо, которые прислала мать, он накупил в боготинском универмаге одёжки в стиле «а-ля Кубана»: цветастую гуайяверу, какие носили модные кубинские музыканты и боксёры, оранжевый и лиловый галстуки и ещё более смелой раскраски носки. (Куба привлекала с юности — её имидж, созданный североамериканскими иллюстрированными журналами, — остров непобедимых шахматистов типа Капабланки, боксёров, красоток, живущего там Хемингуэя.)
Каникулы он провёл у родителей, споря с отцом о своём будущем, «трахая всё, что шевелится», чувствуя себя уже столичной знаменитостью. Он ещё более истощал, отпустил волосы, свисающие густые усы и стал похож на декадента.
«На нём лежит печать смерти», — сказала одна из его студенческих подруг, прочитав опубликованный в газете «Эль Эспектадор» за 17 января 1948 года его третий рассказ — «Тубаль-Каин выковывает звезду», в котором так же, как и в предыдущих, главной темой была смерть. «За четыре месяца он опубликовал три совершенно неординарных в русле прозы Колумбии рассказа, — писал критик Сальдивар, — и сам уже рассматривался как восходящая звезда». Подобным образом высказывались и другие критики. В университете был назначен диспут на тему: «Рассказы нашего соученика Г. Гарсиа Маркеса» и вывешена первая в его биографии афиша.
Девятого апреля 1948 года в тринадцать часов шесть минут произошло событие, не только фактическим, но и неким мистическим образом повлиявшее на дальнейшую судьбу нашего героя. В сотне шагов от пансиона, где он жил (в мегаполисе, коим тогда уже можно было считать Боготу, бывают ли такие совпадения спроста?), на Седьмой каррере, между авенидами Хименес-де-Кесада и 14-й улицей почти в упор из револьвера был застрелен политик Хорхе Эльесер Гайтан, лидер либеральной партии, поддерживаемый большинством населения и имевший все шансы стать президентом. Это заказное убийство, осуществлённое безработным шизофреником, а организованное и оплаченное олигархами, вызвало народный гнев. Начались массовые беспорядки: опрокидывали и поджигали автомобили, громили богатые дома, дорогие рестораны, магазины, владельцев расстреливали прямо на улицах и площадях… Возвращаясь с друзьями домой с места убийства политика (оттуда Гайтана, смертельно раненного, уже увезли в госпиталь), Маркес увидел, что их пансион горит. Вскричав, он хотел броситься спасать рукописи, последние деньги, но его младший брат Луис Энрике, друзья Хорхе Эспиноса, Хентиле Чименто и Хосе Паленсия (вместе гуляли всю ночь, переходя из одного борделя в другой) схватили и повалили Габо на землю, чтобы удержать.
