У самого же Маркеса с «нетленкой» было туго: редактирование двух многостраничных, от выпуска к выпуску всё толстеющих журналов оставляло для творчества лишь несколько ночных часов, которые, впрочем, по праву принадлежали жене Мерседес.
Месяца через три журналы уже трудно было представить без Габо. Его любили, ему подражали. Работать в «Семье» и в «Это интересно всем», которые ещё недавно в журналистской тусовке считались «отстоем», становилось престижно. Сам Маркес, показав, «как надо», но считая, что журнал не должен исполняться одним автором, писал немного — передовицы, изредка эссе о городах мира, об искусстве… Но все публикуемые материалы добросовестно прочитывал и редактировал. Полгода спустя и тот и другой журнал увеличили тиражи вдвое, стоимость и объём размещаемой рекламы выросли втрое, а в рождественских номерах (где печатался главный редактор) — в семь раз!
Но Маркес делался всё более молчаливым и замкнутым. Уже носилась в воздухе их квартиры сакраментальная фраза про лёд, с которой начнётся величайшая эпопея с эпохальным романом «Сто лет одиночества». Но тогда ещё лёд оставался образом, порой лишь маняще сверкал издалека и был недвижен.
«Лёд тронулся» в конце лета 1961 года. 17 августа, получив письмо из Медельина от издателя Альберто Агирре, сообщавшего, что скоро выйдет «Полковник», и интересовавшегося, нет ли для них ещё чего-нибудь, Маркес отвечал: «Мой роман уже совсем готов, хотя окончательного названия всё ещё не имеет. Но я тебе его не отдам. И знаешь почему? Потому что я стал, чёрт возьми, честолюбивым и желаю, чтобы роман был издан сразу на нескольких языках».
Речь шла о романе, многажды менявшем название — «Недобрый час», «Скверное время», «Жуткая пора», — если переводить на русский с японского, французского, шведского, хинди, корейского, греческого, арабского и прочих языков, на которые роман был впоследствии переведён, то вариантов названия будут десятки, так как сам испанский оригинал — «La mala hora» («Недобрый час») — и прост, и в то же время многозначен. Но к роману мы вернёмся. Здесь важно отметить то, что впервые Маркес ясно и не шутя заявил о своих амбициях: «Чтобы роман был издан сразу на нескольких языках».
Семнадцатого сентября (и тут семёрка!) в Боготе отдельной книгой, небольшой, но со вкусом оформленной, вышла повесть «Полковнику никто не пишет». Получив первые пять экземпляров по почте, Маркес листал пахнущую типографской краской книжку, задерживал взгляд на каком-нибудь описательном абзаце или диалоге с подспудным желанием «выискать блох», мазохистски обнаружить тот или иной недочёт. Но повесть теперь представлялась безупречной, как он признается потом в беседе «Запах гуайявы» с Плинио Мендосой. Хохмачи из барранкильской «Пещеры», да и все друзья-приятели публиковали восторженные рецензии и всячески рекламировали книгу в Колумбии и по всей Латинской Америке. В определённом смысле происходило коллективное если не творчество, то, по крайней мере, его продвижение — чуть ли не всем латиноамериканским миром, как в своё время продвигались, например, произведения Хемингуэя всем огромным, могущественным англоязычным миром.
«На первый взгляд повесть „Полковнику никто не пишет“ — это история о том, как сохранить чувство собственного достоинства и не поддаться унижению, — рассуждал в большой, обратившей на себя внимание читающей публики рецензии мексиканский критик Эммануэль Карбальо (приятель всё того же Мутиса). — Однако если смотреть глубже, то мы увидим, что это масштабное обобщение, ярчайшая метафора, поскольку подобное могло произойти в любом другом месте и в какую угодно эпоху: герой повести пытается обмануть время…»
Сам автор тоже неустанно повторял: «Роман „Сто лет одиночества“ был превзойдён мною самим ещё до того, как я его написал. В действительности я считаю, что лучшая моя книга — „Полковнику никто не пишет“. Скажу больше, и это не шутка: мне пришлось написать „Сто лет одиночества“ для того, чтобы люди прочли „Полковнику никто не пишет“. Этой повести просто не повезло».
Действительно не повезло: за два года из двух тысяч отпечатанных экземпляров «Полковника» было продано меньше половины, издатель Агирре сдавал нераспакованные пачки книг на вес как макулатуру.
По совету Мутиса Маркес отправил рукопись романа «Скверное время» (тогда ещё не поставив названия) в Боготу на организованный нефтяной корпорацией «Эссо» литературный конкурс с солидным премиальным фондом. «Бесполезно! — уверял Габриель. — Там тысячи желающих, а мне капитально не везёт!»
Но материальная сторона жизни всё-таки понемногу налаживалась. Квартира была обставлена приличной и удобной новой мебелью, притом приобретённой со значительной скидкой на фабрике владельца журналов. Мерседес накупила детских вещей и игрушек, пару костюмов, множество рубашек и джинсов Габриелю, кое-какую одёжку для себя, а также настоящую французскую косметику. Они уже могли себе позволить выбраться в кино и даже в театр, поужинать в ресторане, куда-нибудь съездить, не напрягая безотказного, возившего их на машине Альваро, который вновь налаживал какой-то бизнес, но имел редкую способность не грузить своими проблемами окружающих.
Однажды, наблюдая за тем, как Габриель что-то смешивает, переливает из одной ёмкости в другую, что-то подсыпает, Альваро поинтересовался, уж не отравить ли его намерен, а коли так, то он против. Маркес объяснил, что девчонки в редакции научили делать коктейль «Дочь Мексики». Говорят, тонизирует, снимает тяжесть после обильной трапезы, нервное напряжение, придаёт мужчинам уверенность в своих силах, а всего-то: двести граммов свежего томатного сока, шепотка чёрного перца, щепотка соли, граммов десять лайма, на кончике ножа — толчёный мускатный орех, взболтать и подавать к мясу. Попробовав, Альваро счёл «Дочь» гадостью, но Маркес поспешил добавить в стакан водки, пояснив, что мебельщик за его талантливые статьи о мебели снабжает его русской водкой. Сказал, что о мебели была заказана рекламная статья, хозяин велел «сделать красиво, чтоб никто не догадался, что это реклама его шкафов и стульев». Писал, героически преодолевая тошноту, о соответствии и несоответствии характера мебели характеру её владельца… Проклинал «чёртову журналистику за эту мебель, которую взяли на фабрике за полцены», говорил, что всё опостылело, что не может больше писать про семейные кровати, чулки на резинках и воскресные обеды у мамы.
Выпили ещё водки. Альваро порылся в портфеле, извлёк пару книг, положил на стол. Уходя, порекомендовал «прочесть этого алкаша и поучиться, как надо писать», отложив на время тексты про шифоньеры.
Мутис оставил книги мексиканского писателя Хуана Рульфо «Долина в огне» и «Педро Парамо». Маркес принялся скептически — он не был высокого мнения о мексиканской прозе (он вообще имел довольно смутное представление о прозе Латинской Америки, хорошо знал разве что Борхеса, наименее латиноамериканского из латиноамериканцев) — листать книги, больше думая о своём: что делать дальше? Но втянулся и к полуночи так увлёкся, что забыл и о туманном, как всегда, будущем, и о мебельщике. Ему нравилось, как пишет Хуан Рульфо. Он читал эти то ли сказки, то ли поэмы в прозе и наслаждался слогом, ритмом, поэтикой, образами, метафорами каждого абзаца, неправильностями, как казалось, неожиданными изломами. Читал и перечитывал. По сути, это была его первая встреча с «магическим реализмом», художественным методом, подразумевающим, что повествование ведётся с точки зрения мировосприятия самих персонажей, причём автор не даёт понять, что это мировосприятие соткано из суеверий.
