«Проза Хуана Рульфо буквально заворожила меня!» — вспоминал Маркес. Он столько раз перечитывал книги Рульфо, что большие куски запоминал наизусть и декламировал всем знакомым, хотели они того или нет. Альваро сам уже был не рад, что открыл Рульфо для неистового, к тому же обладающего великолепной памятью друга. Когда они встречались, Габо ни о чём другом не мог говорить, а только о Рульфо, и цитировал страницами, держа Альваро за руку, однажды вынудив опоздать на подписание важного контракта.
Под гипнотическим воздействием книг Хуана Рульфо Маркес, прежде об этом не помышлявший (разве ещё когда в Лондоне пытался читать по-английски «Алису в стране чудес»), возомнил себя детским писателем, уверовав, что именно детская литература сделает его знаменитым. И с этой идеей не расставался два месяца, пока не написал серию рассказов для детей, как сам думал. Мерседес, прочитав их, пришла в замешательство, но мужа это не смутило. Он сочинил ещё несколько рассказов, оставшись довольным и сочтя, что переписывать их, как он многажды переписывал «Полковника», не стоит, собрал все «детские» рассказы и объединил в сборник, который озаглавил: «Море исчезающих времён». Рукопись послал Плинио, заверив, что «дело верное», — чтобы друг «как можно скорее и получше пристроил книгу».
Через две недели пришло письмо, в котором верный Плинио выражался в том смысле, что «хоть ты мне и друг, но истина дороже» — рассказы ему не понравились. Во-первых, Мендоса в принципе не очень любил фантастику, а во-вторых, издавна излюбленная Габо кафкианская манера письма не совсем, на его взгляд, подходила маленьким читателям. Маркес было вспылил, хотел написать отповедь, но Мерседес осторожно присоединилась к мнению Плинио — и Габриель без боя, что редко с ним случалось, сдался.
Много лет спустя Варгас Льоса назовёт «Море исчезающих времён» зародышем и предвестником романа «Сто лет одиночества». Так или иначе, но если и можно назвать «Море исчезающих времён» (парафраз названия романов Марселя Пруста «В поисках утраченного времени») детским произведением, то специфическим.
«— А ты, — крикнул ей сеньор Эрберт, — у тебя что за проблема?
Женщина перестала обмахиваться.
— Я не участвую в этом празднике, мистер, — крикнула она через всю комнату. — У меня нет никаких проблем, я проститутка и получаю своё от всяких калек…
У неё была проблема в пятьсот песо.
— А ты за сколько идёшь? — спросил её сеньор Эрберт.
— За пять.
— Скажи пожалуйста, — сказал сеньор Эрберт. — Сто мужчин.
— Это ничего, — сказала она. — Если я достану эти деньги, это будут последние сто мужчин в моей жизни».
Кроме того, в «Море» Маркес впервые безусловно и однозначно определяет главного виновника бед Латинской Америки — американский империализм. «„Море исчезающих времён“ Маркес писал с антиимпериалистических позиций, которые он занял под влиянием событий на Кубе, — считает профессор Мартин. — Но теперь он утратил связи с Кубой, ибо Куба, судя по всему, отвергла его. Посему в Мексике, потерянный и слепой — без политической души, как сказал бы Мао Цзэдун, — теперь, утратив Кубу, он начал задумываться, уже не впервые, о том, чтобы навсегда отказаться от литературного творчества и заняться написанием киносценариев».
Во всяком случае, детских книг, вняв просьбам Плинио, Альваро и Мерседес, Маркес больше не писал. И с должности главного редактора женских журналов всё-таки не ушёл. Не рискнул вновь, уже не молодым, не начинающим, не холостым, не бездетным, остаться не у дел. Он жаловался, как вспоминал Мутис, что не хватает духу и силы воли, что он уж точно не Хемингуэй, имевший мужество бросить журналистику, не имея ни гроша за душой и уже имея жену и сына. Что ему скоро тридцать пять, Байрон в его возрасте главное написал, и Шелли, и Артюр Рембо, тот же Хемингуэй уже четыре года как создал «Прощай, оружие!», Фолкнер — «Шум и ярость», «Сарториса»! Микеланджело изваял «Оплакивание Христа», «Давида», расписывал Сикстинскую капеллу, Рафаэль создал в этом возрасте «Сикстинскую мадонну»! И кинорежиссёры — Феллини, Висконти, Антониони, Де Сика, Росселлини уже сняли достаточно, чтобы остаться в истории!
Новый, 1962 год встретили тихо, по-домашнему. Всю первую половину января дул ветер, было холодно и промозгло. Маркес редакторствовал, выкраивая время на эксперименты в сценарном деле: брал всё из того же своего нескончаемого «Дома» наиболее кинематографичные сюжеты и пытался переделать их в сценарии короткометражек. И на этом пути начал сталкиваться с довольно жёсткими киношными ограничениями. Проанализировав написанное, начиная с ранних рассказов и до последнего романа без названия, безнадёжно отосланного на конкурс «Эссо» и не вызвавшего там, казалось, ни у кого интереса, Маркес понял, что при переложении на язык кино от его опусов мало бы что осталось. Вот ходит, например, старый немощный полковник, носит петуха, препирается с больной женой — ну и на что там смотреть? Разве можно из этого сделать фильм? Из «Листвы», может быть, что-нибудь и вышло бы, но для этого понадобилось бы перекроить всё заново. Нет, с сюжетом, с действием у него обстоят дела явно не ахти. Это принципиально разные вещи — проза и кинодраматургия. Ведь Пазолини не снимает фильмы по своим стихам. Ничего из написанного прежде им, Маркесом, для кино не годилось, это точно. Надо было брать что-то другое. Но что?
Он также понимал — ещё с тех пор, когда в Венеции и Риме впервые приблизился к загадочному и блистательному миру кино, что успех обеспечивает не только владение киноязыком, но и связи, connections, как говорят в Голливуде. Маркес много сил и времени отдавал налаживанию связей: через Мутиса, других друзей и приятелей заводил знакомства на киностудиях, старался подружиться с продюсерами, сценаристами, режиссёрами, кинозвёздами… Но, несмотря на старания, природную контактность, обаяние, в замкнутый круг киноэлиты, которая определяла всё, просочиться не удавалось.
Семнадцатого (опять семёрка!) января позвонили хохмачи из Барранкильи, трубку взял Херман, поинтересовался здоровьем, семьёй и между прочим сообщил, что Академия языкознания Колумбии, уполномоченная корпорацией «Эссо» подвести итоги литературного конкурса, первую премию присудила роману без названия «некоего Гарсиа Маркеса». Маркес попросил не пороть ерунды. Херман спросил, как всё-таки будет называться роман, если не «Четырнадцать дней недели». Всё ещё не веря, Маркес сообщил, что ему звонили из этой Академии, и он сказал, что роман называется «Este pueblo de mierda» («Это говёное село»). Расхохотавшись, Херман обратил внимание Габо на то, что «пуэбло» — это и село, и народ и что в Академии шокированы таким названием.
«— Пусть будет „Недобрый час“, — отозвался Маркес. — Кому на хер какая разница?
— Твой „Недобрый час“ победил, карахо! Первая премия — три тыщи баксов!»
Грамоту «Эссо» и Академии языкознания Колумбии друзья, по распоряжению Маркеса, обрамили и повесили на видном месте в «Пещере» в Барранкилье, а деньги Херман переслал ему в Мехико.
На семейном совете обсуждали вопрос, что делать с этакой уймой денег. Вложить в акции? Накупить бриллиантов на чёрный день? Мерседес предложила хоть частично отдать долг Альваро. Маркес сказал, что деньги друг не возьмёт, лучше купить ему модных рубашек. Он предлагал совершить кругосветное путешествие, о котором мечтал ещё дед-полковник: Азорские острова, Марокко, мыс Доброй Надежды, Кения, Индия, Гонконг, Япония, Новая Зеландия… И тут Мерседес призналась, что беременна, и не хотела бы рожать посреди океана. Муж возликовал, пообещал, что рожать она будет в лучшей клинике и они снимут виллу. Мерседес напомнила о его давней мечте — машине, Габриель сказал, что «в честь родного священного крокодильчика» купит «мерседес».
