Сориентировавшись, она стала звонить директорам театров, многочисленным театральным агентам (благо английский для неё был родным), записываться и ходить на прослушивания к импресарио…
Иллюзии по поводу головокружительной карьеры в Нью-Йорке лопались как мыльные пузыри. Соотечественник Марии, известный певец Никола Москона, в Афинах осыпавший её комплиментами, здесь, в Нью-Йорке, не пожелал даже встретиться с ней, перестал подходить к телефону, когда она с назойливостью старой девы названивала ему утром, вечером и ночью. А когда она всё-таки его поймала и умоляла замолвить за неё словечко маэстро Артуро Тосканини (под чьим руководством Москона спел не одну оперную партию), то получила категорический отказ.
Череда неудач и полных провалов казалась нескончаемой. Её согласился прослушать «золотой голос» нью-йоркской Метрополитен-оперы Джованни Мартинелли. Отметив, что у неё есть все данные для того, чтобы стать певицей, он посоветовал «очень много работать» и предложил прийти к нему через год.
«Я задавала себе вопрос: в конце концов, если я — певица, каких много… — рассказывала Мария позже в одном из интервью, — если мой успех в Афинской опере был вершиной моей карьеры, может быть, самое лучшее и правильное, что я могу сделать, — это купить билет на ближайший теплоход и отправиться обратно в Грецию?..»
Неожиданно для себя она, мужественная, стойкая, независимая Мария Каллас, всё чаще стала ощущать, что ей не хватает матери Евангелии, чьей навязчивой и строгой опекой она так тяготилась, и Эльвиры де Идальго, с которой всем откровенно делилась…
Однажды ночью она даже задумалась о том, почему самоубийц отказываются хоронить на кладбищах. Но утром продолжила начатый штурм: звонила, писала, просила…
Когда Мария утратила едва ли не последнюю надежду, её согласился послушать директор Метрополитен-оперы Эдвард Джонсон. И она произвела на него такое впечатление, что он тут же, ни с кем не советуясь, предложил ей в следующем сезоне исполнить сразу две главные партии: Чио-Чио-сан в «Мадам Баттерфляй» и Леоноры в «Фиделио».
Казалось бы, победа!
И тут впервые в полной мере проявился непростой, мягко говоря, характер будущей примадонны крупнейших мировых сцен. (А может быть, потому она и стала величайшей в XX веке Примадонной…)
После раздумий Мария Каллас, в буквальном смысле пропадавшая в Нью-Йорке без денег, без работы, отказалась. Неужели в самом деле, как заявлял Эдвард Джонсон в 1958 году в интервью «Нью-Йорк пост», её не устроил контракт «для дебютантки»?
«Я решила не соглашаться на кабы что, даже если умру с голоду, — скажет она через много лет в интервью. — Тот, кто хочет остаться независимым, всегда умирает голодной смертью, не правда ли? Я отказалась дебютировать в Нью-Йорке несмотря на то, что мне предложили роли, о которых можно было лишь мечтать… Меня сочли сумасшедшей, и я себе говорила: „Тебе никогда больше не представится такой случай“. Но я знаю, что подобное решение свойственно моему характеру: я умею отказываться, я умею выбирать, я умею ждать, каким бы мучительным для меня ни было это ожидание. Когда я говорю „нет“, это вовсе не каприз, а решение, принятое в результате зрелых размышлений, а также, возможно, благодаря моей интуиции…»
Обе партии предстояло петь не на итальянском, а на английском языке, что для серьёзной оперы, как считала Мария, неприемлемо (даже для части американской публики из настоящих ценителей оперного пения). Интуиция? Несомненно. И ещё «чувство пути». В «Мадам Баттерфляй» ей доставалась роль миниатюрной хрупкой японки. Как восприняли бы любители и знатоки оперы исполнительницу весом в 100 килограммов?..
Так что дело было не только в более чем скромном денежном содержании контракта. Всё же, выходя из кабинета Эдварда Джонсона, Мария бросила ему напоследок:
— Придёт день, и Метрополитен на коленях станет умолять меня спеть, и я не соглашусь петь задаром!
Она вновь отправилась на поиски работы. Но и прослушивание у директора Театра оперы в Сан-Франциско Гаэтано Меролы не оправдало надежд.
— У вас хороший голос, — заключил Мерола после прослушивания. — Но здесь, в Америке, вас никто не знает. Сперва сделайте себе имя в Италии — и я охотно подпишу с вами контракт.
— Когда я завоюю известность в Италии, — задавив отчаяние внутри себя, дерзко ответила Каллас, — вы мне будете не нужны!
В Нью-Йорк к дочери прилетела Евангелия — на одолженные у того же доктора Лонтцауниса 700 долларов. Мария искренне обрадовалась встрече со своей деспотичной матерью, которая заставила дочь вновь поверить в себя, не падать духом и не забывать ни на секунду о своём великом предназначении.
Именно на этом душевном подъёме судьба свела Марию с опереточной певицей Луизой Казелотти, сыгравшей несколько эпизодических ролей в кино и занявшейся теперь обучением начинающих артистов, и её мужем Эдди Багарози, адвокатом-неудачником. Послушав Марию, они сразу поняли, что это их шанс в жизни. Мария охотно согласилась брать у Луизы уроки.
Адвокат Багарози уверял Марию, что её ждёт блистательное будущее, и предложил — якобы в шутку — подписать контракт, согласно которому она обязывалась до конца жизни выплачивать ему десять процентов от всех полученных в будущем контрактов. Не глядя, тоже в шутку, Мария Каллас поставила свою подпись (не подозревая, чем это может обернуться).
Благой порыв Эдди Багарози создать труппу молодых талантливых артистов (куда входила и Мария) из Старого Света, дабы утереть нос Новому Свету, не увенчался успехом, точнее — с грохотом провалился.
В феврале 1946 года стало известно, что в Нью-Йорке находится Джованни Дзенателло, знаменитый тенор, ставший после завершения своей карьеры художественным руководителем ежегодного фестиваля в Вероне. Прибыл он в поисках певицы-сопрано для исполнения главной роли в «Джоконде» Понкьелли и согласился прослушать Марию Каллас. Аккомпанировала ей Луиза. Когда дело дошло до дуэта Джоконды и Энцо, Дзенателло с неожиданной для семидесятилетнего мужчины силой запел, после чего пылко обнял Марию и взволнованно произнёс:
— Дитя моё, такого голоса за всю свою долгую карьеру я ни разу не слышал!
Сбылось предсказание Эльвиры де Идальго: звезда Марии должна была взойти на итальянском небосклоне. В оставшиеся несколько месяцев до возвращения в Европу Мария, чувствуя, что дождалась своего часа, работала как одержимая. В Италию она должна была плыть с Луизой Казелотти (на семейном совете Багарози было решено не оставлять Марию без присмотра — возможно, учитывая и подписанный контракт, о котором певица сразу забыла).
В конце июня 1947 года на пристани Нью-Йорка Мария Каллас взошла на борт теплохода, взявшего курс на Неаполь.
…Первую рецензию на премьеру Марии Каллас Онассис прочтёт 26 декабря 1947 года. Это будет положительный отклик на премьеру, точнее, ввод Марии в «Норму» в Генуе. И выучит рецензию наизусть. А потом будет беспрестанно цитировать. (Забегая далеко вперёд скажем, что с цитатой из той первой серьёзной рецензии он и придёт к ней в Париже с последним предложением руки и сердца, но будет уже слишком поздно.)
