Тем не менее уже на начальном этапе этого нового периода разочарований в жизни Гарсиа Маркеса произошло знаменательное событие, связанное с кино: в конце октября 1964 г. многие мексиканские знаменитости, главным образом его друзья, приняли участие в экранизации его рассказа «У нас в городке воров нет». Это история об одном бездельнике из небольшого городка, решившем подзаработать на продаже бильярдных шаров из слоновой кости местной бильярдной, но этим только навлек несчастья на себя, свою многострадальную жену и их новорожденного ребенка
[732].
Съемки фильма проходили в Мехико и Куаутле. Сам Гарсиа Маркес (он принимал участие в монтаже) сыграл в нем билетера, хотя и довольно ходульно — сказалась природная застенчивость. Луис Бунюэль сыграл священника, Хуан Рульфо, Абель Кесада и Карлос Монсиваис — игроков в домино. Луис Висенс — хозяина бильярдной, Хосе Луис Куэвас и Эмилио Гарсиа Риэра — бильярдистов, Мария Луиса Мендоса — певицу кабаре, а художница Леонора Каррингтон — прихожанку в траурном платье. Главные роли исполнили Хулиан Пастор, Росио Сагаон и Грасиэла Энрикес. Полуторачасовой фильм «У нас в городке воров нет» — без сомнения, один из лучших фильмов той эпохи — вышел на широкий экран 9 сентября.
Несмотря на эти и другие достижения, кино начало терять для Маркеса свое очарование как раз в тот момент, когда он закрепился на этом поприще и стал зарабатывать хорошие деньги. К этому ли он стремился? Он видел, что может вполне успешно продолжать работу в мексиканском кинематографе до тех пор, пока не надоест. Но он также начал сознавать, что кинематограф не его стезя, что работа над сценариями приносит ему лишь условное удовлетворение, да и вообще сценарист сам себе не хозяин. У него снова возникло ощущение, что он загнан в угол. Кроме того, мир латиноамериканской литературы быстро менялся и становился, как это ни забавно, более гламурным, чем мир кино. И как раз в тот момент, когда кинематограф ему приелся, он начал понимать, что кино отчасти виновато в его проблемах с литературным творчеством. И дело было даже не в том, что он писал сценарии для совершенно другой среды, хотя, разумеется, это был немаловажный фактор; проблема заключалась в том, что кино изменило его представление о романе, сложившееся много лет назад, и ему необходимо было вернуться к своим собственным литературным корням. Оглядываясь назад несколькими годами позже, он отмечал: «Я всегда считал, что кино в силу своей зрелищности — идеальное средство выражения. И все мои книги, написанные до „Ста лет одиночества“, отмечены печатью этого убеждения. В них просматривается непомерное желание визуализировать персонажи и место действия, с миллиметрической точностью высчитать длительность диалогов и действий, навязчивое стремление обозначить ракурс и обрамление. Но, работая для кино, я убедился в том, что преобладание изобразительности над другими повествовательными элементами заключает в себе, конечно, как определенные преимущества, так и определенные ограничения, — и это стало для меня ослепительным откровением, ибо только тогда я осознал, какими безграничными возможностями обладает роман»
[733].
В 1965 г. на руинах древнего города майя Чичен-Ица проводился большой симпозиум деятелей культуры. В этом празднестве, где помимо широко разрекламированной интеллектуальной части по программе была запланирована масса других развлечений, в числе прочих также приняли участие Карлос Фуэнтес, Хосе Луис Куэвас и Уильям Стайрон. Конечно, в то время никто даже не подумал пригласить на это мероприятие Гарсиа Маркеса, еще не имевшего международной известности, да и сам он не очень-то жаждал выставлять себя напоказ. Как бы то ни было, когда участники симпозиума стали разъезжаться (а их путь лежал через Мехико). Фуэнтес организовал большой, ныне ставший легендой прием в своем доме, на котором в качестве гостя присутствовал и Гарсиа Маркес. Там он познакомился с чилийским романистом Хосе Доносо, восторгавшимся его повестью «Полковнику никто не пишет». Чилиец, вспоминая ту встречу, скажет о Маркесе так: «Мрачный меланхолик, измученный отсутствием вдохновения, переживающий период творческого застоя, как Эрнесто Сабато и вечно находящиеся в тупике Хуан Рульфо… и Уильям Стайрон»
[734].
После того приема последовали два визита, сыгравшие решающую роль в возвращении Гарсиа Маркеса в литературу и, по сути, изменившие его жизнь. В июне, пока Рипштейн снимал фильм «Время умирать» в Пацкуаро (Мичоакан), Гарсиа Маркесу нанес визит Луис Харсс, молодой американец чилийского происхождения, с которым Маркес встречался в штаб-квартире ООН в Нью-Йорке в 1961 г. Зарождалось сенсационное явление, которое позже получит название «латиноамериканский бум», и Харсс в связи с этим готовил сборник интервью с ведущими латиноамериканскими прозаиками последних двух поколений
[735]. Изначально он планировал девять интервью. Список был тщательно продуман, хотя большинство имен были очевидны: из предыдущего поколения — Мигель Анхель Астуриас, Хорхе Луис Борхес, Алехо Карпентьер, Жоао Гимараэш, Роса, Хуан Карлос Онетти и Хуан Рульфо; из эпохи бума — Хулио Кортасар, Марио Варгас Льоса и Карлос Фуэнтес. Среди них Гарсиа Маркес явился блестящим исключением. В список он попал, разумеется, по рекомендации Фуэнтеса
[736].
Визит Харсса, включившего Маркеса в список десяти лучших писателей, вероятно, сильно на него подействовал. По сей день то интервью с ним считается исключительным. Оно необычайным образом приоткрывает сущность человека, который в то время, когда давал свое первое серьезное интервью, еще не вел себя словно самоуверенная знаменитость, как это будет в последующие годы, хотя уже начал называть колумбийскую литературу «списком убитых, раненых и пропавших без вести». Тогда впервые Гарсиа Маркес подвергся публичному допросу, и это, должно быть, сильно повлияло на его самосознание и самооценку. Харсс описывал его следующим образом:
Коренастый, но легок на подъем, колючие усы, бугристый нос, все зубы в пломбах. На нем спортивная рубашка, выцветшие синие джинсы, на плечи накинута балахонистая куртка… Полная тягот жизнь, сломившая бы любого другого, вооружила Гарсиа Маркеса богатым жизненным опытом, который образует стержень его творчества. Вот уже много лет он живет в Мексике. Он уехал бы домой, если б мог, — он говорит, что все бы бросил, если б в нем там нуждались, — но в настоящий момент они с Колумбией ничего не могут предложить друг другу. Во-первых, там не приветствуются его убеждения, а он принимает это близко к сердцу. Тем временем — пусть жизнь за границей и не сахар, но у нее есть свои преимущества — он, словно ювелир, полирует свои самоцветы. Имея в своем арсенале несколько изданных книг, каждая — порождение труда любви, как жемчужина в раковине, он начал создавать себе прочную репутацию
[737].
