Несомненно, одной из причин разногласий между ними оставалась политика. В сентябре губернатор Калифорнии Рональд Рейган стал призывать к эскалации войны во Вьетнаме, и весь западный мир разделился на два лагеря. Вероятно, Гарсиа Маркес обсуждал с отцом и гибель Че Гевары (с ним он мельком виделся в Гаване), о которой всему миру возвестило высшее командование Боливии. А вскоре на эту печальную новость наложилась другая, для Габито неприятная: еще один мэтр, которого никогда не признавал Гарсиа Маркес, гватемальский писатель Мигель Анхель Астуриас, стал лауреатом Нобелевской премии в области литературы. Он стал первым латиноамериканским прозаиком, удостоенным такой чести. (В 1945 г. эту награду получила чилийская поэтесса Габриэла Мистраль.) Во всем мире данное событие истолковывали как символическое признание нарастающего бума латиноамериканского романа. Астуриас и Гарсиа Маркес, два величайших представителя магического реализма, у которых, казалось бы, так много общего, вскоре проникнутся друг к другу глубокой ненавистью. Астуриас, с запозданием увенчанный славой, боялся молодого претендента на литературный трон; Гарсиа Маркес, лишь недавно названный одним из лучших писателей, судя по всему, твердо вознамерился «изменить родине»
[801].
Без сомнения, в каком-то смысле он бежал в Европу, чтобы освободиться от повседневного давления, обрести место для маневра и перегруппироваться. Журналисты спрашивали его мнения обо всем сущем и прежде всего о политике. Правда, было бы ошибкой думать, что Маркес стремился убежать и от своих политических обязательств. Ему хватало ума понять, что к нему станут прислушиваться лишь в том случае, если он будет писать книги, которые будут пользоваться успехом. Таким образом, прежде всего он должен был устроить свою жизнь так, чтобы у него было время и пространство для создания следующего романа, — не в последнюю очередь потому, что этот его следующий роман, как и «Сто лет одиночества», давно уже зрел в его мозгу. Конечно, теперь Гарсиа Маркес мог действовать более открыто и выступать с символическими высказываниями, которые еще несколько месяцев назад никого бы не заинтересовали. В ноябре, перед самым отъездом, под давлением студентов, требующих, чтобы он выразил свое отношение к социальным и политическим переменам, в интервью газете El Espectador он заявил, что в Колумбии реакционный правящий класс «подвергает гонениям» творцов культуры
[802]. В другом интервью (оно было опубликовано после его отъезда), Альфонсу Монсальве, представлявшему Enfoque Nacional, он сказал: «Революционный долг писателя — хорошо писать»
[803]. В середине января это интервью перепечатает El Tiempo. Эти свои слова он произнес через несколько лет после того, как на эту тему в первый (и в последний) раз высказался Фидель Кастро, хотя и в несколько ином ключе. В своей знаменитой речи «Обращение к интеллектуалам» кубинский лидер заявил, что свободной должна быть литературная форма, но не ее содержание: «В рамках революции — всё; вне революции — ничего». Кастро также сказал, что революционный писатель — это тот, кто готов ради революции отказаться от своих произведений.
Гарсиа Маркес, обеспокоенный своими отношениями с прессой (и посредством прессы — со своей новой читательской аудиторией), неожиданно для самого себя осознал, что он трудится еще усерднее, чем в прежние годы, дабы расчистить себе место для маневра в политическом и эстетическом плане. Ибо, если у него возникнут трудности нравственного или идеологического характера, он уверен, что это будет его собственных рук дело или, по крайней мере, он будет справляться с ними на своих собственных условиях. Монсальве он сказал, что серьезный «профессиональный» писатель свое призвание ставит превыше всего и никогда не принимает «субсидий» или «пособий». Он сказал, что чувствует глубокую ответственность перед своими читателями и что роман «Осень патриарха» был уже почти готов в момент публикации «Ста лет одиночества», но теперь он считает, что должен полностью переписать эту книгу — не для того, чтобы создать великий бестселлер, а как раз по противоположной причине. Здесь Гарсиа Маркес выдвигает приводящую в замешательство идею: успех «Ста лет одиночества» отчасти обеспечили определенные «технические средства выражения» (позже он назовет их «трюками»), которые он мог бы использовать как свой фирменный знак, но он предпочитает идти вперед и написать нечто совершенно отличное. «Я не хочу пародировать самого себя». Характеризуя своего соотечественника, Монсальве поначалу представляет его скорее мексиканцем, чем колумбийцем — и по внешнему виду, и по манере речи, но потом тот расслабляется, «находит нить своих идей» и снова становится «типичным колумбийским costeño — разговорчивым, откровенным, непосредственным в своем мировосприятии; в каждом выражении проглядывает живость ума его афро-испанских предков, сформировавшегося под влиянием одуряющего солнца тропиков». Чувствуется, что Монсальве настроен благожелательно к автору, но при этом совершенно очевидно, что его до сих пор считают чужаком в столице его родной страны, так же как когда-то считали чужим его самые близкие родные.
И так будет всегда. Гарсиа Маркес не чаял поскорее покинуть Колумбию.
ЧАСТЬ 3
СВЕТСКИЙ ЧЕЛОВЕК: ИЗВЕСТНОСТЬ И ПОЛИТИКА
1967–2005
17
Барселона и латиноамериканский бум: между литературой и политикой
1967–1970
4 ноября 1967 г. семья Гарсиа Барча приехала в Испанию
[804]. Почти неделю они провели в Мадриде, а потом отправились в Барселону, где, как и в Мексике, намеревались пробыть недолго, а задержались почти на шесть лет
[805]. И опять журналистом работать Гарсиа Маркес не сможет, потому что над прессой довлела жесткая цензура, а он теперь пользовался международной известностью. Но для него это обернулось благом: в Мехико, будучи отлученным от журналистики и политики, он создал большой роман — «Сто лет одиночества», а в Барселоне, в аналогичных условиях, напишет почти столь же крупное произведение — «Осень патриарха».
Многие расценивали его поездку в Барселону как весьма странную затею для латиноамериканца левых взглядов, да и сам Гарсиа Маркес всегда утверждал, что уклонялся от посещения Испании из ненависти к диктатуре Франко
[806]. Из всех испаноязычных стран Мексика была наиболее враждебно настроена к испанскому режиму, и, конечно же, по меньшей мере странно, что Гарсиа Маркес переехал оттуда на жительство в страну, из которой, наоборот, бежали в Мексику и Колумбию многие его каталонские друзья. Хотя позднее он будет это отрицать, ему хотелось понаблюдать, как расстается с жизнью и властью старый испанский диктатор. Это, несомненно, был хороший стимул для создания давно задуманной книги о еще более престарелом латиноамериканском тиране — о вымышленном правителе, который, как казалось его беспомощным горемычным подданным, будет стоять у власти вечно.
