Роса Регас сразу же устроила в своем доме прием в честь Габо и Мерседес, на котором представила их кое-кому из влиятельных членов авангардистского общества Барселоны. Именно там они познакомились с четой Федучи, Луисом и Летисией, с которыми они будут тесно дружить следующие тридцать лет. Отчасти Федучи приглянулись им тем, что они были не из Каталонии. Как и в Мексике, в Барселоне круг общения семьи Гарсиа Барча будут составлять прежде всего политические эмигранты. Луис Федучи, по профессии психиатр, родился в Мадриде; Летисия, родом из Малаги, недавно окончила Барселонский университет, где она изучала литературу
[811]. После приема Федучи вызвались подвезти домой «чету Габо», как они стали называть Гарсиа Маркеса и Мерседес. Доехав до места, они остановили машину и долго беседовали, после чего договорились встретиться еще раз. Три их дочери, «инфанты», как будет их величать Гарсиа Маркес, были примерно одного возраста с Родриго и Гонсало. Дети обеих супружеских пар тоже будут всю жизнь дружить и относиться друг к другу с любовью, как братья и сестры
[812].
Также Гарсиа Барча уже в первые дни своего пребывания в Барселоне познакомились с молодой бразильянкой Беатрис де Моура, еще одной «музой» «божественных левых». Как и Роса Регас, в 1969 г. в возрасте тридцати лет она станет владелицей своего собственного издательства — «Тускетс» (по фамилии семьи ее тогдашнего мужа). Если это было салонное общество, то надо признать, что хозяйки салонов были поразительно молоды. Беатрис переехала в Испанию потому, что, будучи дочерью дипломата, она из-за разногласий в вопросах политики порвала со своей семьей, исповедовавшей консервативные взгляды, и пробила себе дорогу в жизни благодаря своему таланту и, безусловно, обаянию. (Если Роса была похожа на Ванессу Редгрейв в фильме Антониони «Фотоувеличение», то Беатрис можно было сравнить с Жанной Моро в фильме Трюффо «Жюль и Джим».)
Однако Гарсиа Маркес приехал в Барселону работать, и поэтому вскоре они с Мерседес начали ограничивать активность своей светской жизни. Они переезжали с квартиры на квартиру (все они находились в приятных, но немодных районах Грасиа и Сарриа — к северу от проспекта Диагональ) и наконец сняли небольшую квартирку в новом доме на Калье-Капоната, тоже в районе Сарриа. Гостей поражала строгость их убранства, выдержанного в мексиканском стиле, — белые стены, в каждой комнате мебель какого-то одного цвета (отныне это станет характерной чертой каждого их жилища). Здесь, в этом милом районе, удивительно напоминающем непретенциозный, спокойный, как пригородная зона, район, где они обитали в Мехико, Гарсиа Барча будут жить до самого отъезда из каталонской столицы.
Родриго и Гонсало они решили отдать в местную английскую школу — Колехио-Кенсингтон. Директор, мистер Пол Джайлз, был родом из Йоркшира, образование (юридическое) получил в Кембридже. С Гарсиа Барча у него было кое-что общее: до того как открыть школу в Барселоне, он жил в Мексике. Гарсиа Маркесу был присущ сарказм, а Джайлзу, истинному англичанину, это совсем не нравилось: «Я особо не обращал на него внимания, он тогда был еще не очень знаменит. Довольно приятный человек, но несколько агрессивный. Полагаю, он имел зуб на англичан. Но чем не угодили ему другие культуры? Зачем лить пиво в чье-то „Божоле“?.. Вы считаете, Гарсиа Маркес и впрямь так хорош, как о нем говорят? Что, так же хорош, как Сервантес? О господи, и кто это говорит? Он сам, надо думать»
[813].
В Барселоне в издательской среде у Гарсиа Маркеса были два значительных деловых контакта: неустрашимая Кармен Балсельс и Карлос Барраль — один из основателей издательства «Сейкс Барраль». Отношения Маркеса с Барралем были уже обречены: хоть последний и очень много, больше любого другого, делал для пропаганды латиноамериканского бума, говорят, что в 1966 г., он «прозевал» или «упустил» (в испанском языке эти два понятия обозначаются одним и тем же словом) «Сто лет одиночества», что по большому счету станет единственным серьезным промахом в истории испанского издательского дела. Балсельс, напротив, была самым важным деловым контактом Маркеса в Барселоне и самой важной женщиной в его судьбе после Луисы Сантьяга и Мерседес. В 1960-х она заключала контракты от имени Барраля, а потом стала работать самостоятельно. «Когда я начала работать в этом бизнесе, я ничего не знала. Всюду наталкивалась на снобизм и красивых девочек. В сравнении с ними я чувствовала себя крестьянкой. Конечно, в итоге я добилась успеха. Моими первыми клиентами стали Марио Варгас Льоса и Луис Гойтисоло, но именно Габо сделал мне имя»
[814].
Итак, Мерседес обустраивала его быт (в интервью Маркес говорил, что «она, как сыновьям, выдает ему карманные деньги на конфеты»
[815]), Кармен вела его дела, поначалу выполняя свои обязанности просто добросовестно, потом с беззаветной преданностью, что позволяло ему совмещать публичные функции знаменитости с творческой деятельностью. Вскоре он поймет, что теперь весь мир лежит у его ног. В тот период он в любой момент мог связаться по телефону с любым человеком в любой из стратегически важных для него стран — в Колумбии, Мексике, на Кубе, в Венесуэле, Испании и Франции — и вообще в любой точке мира. Правда, в деловом отношении ему теперь не нужно было гоняться за возможностями, проявлять инициативу, искать выгодные предложения: отныне мир сам будет приходить к нему — через Кармен. К этому предстояло приноровиться, но он приспособится.
Отчасти процесс приноравливания состоял в объяснении — в том числе и самому себе — взаимосвязи между уже ставшей легендой книгой «Сто лет одиночества», «мертвым львом», и его текущим проектом — «Осенью патриарха». Роман «Сто лет одиночества» уже обессмертил его имя, даже если он не напишет ничего другого, но Маркесу было неинтересно об этом говорить: он хотел сосредоточиться на новом произведении. И он начал говорить журналистам, что роман «Сто лет одиночества» ему надоел так же, как надоели их глупые вопросы, и даже — о ужас! — что эта книга «поверхностна» и что ее успех обусловлен просто набором писательских «трюков»
[816]. Словом, он давал понять, что он вовсе не маг, а просто талантливый фокусник.
В одном, конечно, он был прав: в романе «Сто лет одиночества» действительно полно «трюков» — причем не только фокусов в прямом смысле слова, которые так нравятся читателям в сказках «Тысячи и одной ночи» (и являются предвестниками Мелькиадеса с его изобретениями и связанными с ним ассоциациями), но еще и модернистских приемов, которыми автор овладел не без труда и которые позволяли ему дистанцироваться от «Дома» и таким образом избавиться от всех своих давних наваждений — жизненных и литературных
[817]. Но за этим, несомненно, кроется еще одно измерение — разочарование и даже негодование. Будто эта книга отняла у него и тот дом, и то прошлое. Будто он никогда больше не сможет туда вернуться. Но лучше бы он этого не знал
[818].
