Была еще одна причина, по которой Маркес принижал достоинства «Ста лет одиночества»: слава со всеми ее издержками — давлением, ответственностью и ожиданиями
[819]. Его отношение к славе было двойственным, порой он даже лицемерил, но с самого начала было ясно, что он по большому счету не в восторге от своего нового статуса, искренне горюет по своей былой безвестности. Как и многие другие до него, он стремился к славе, но не хотел расплачиваться за нее. Вот так и получилось, что роман «Сто лет одиночества» освободил его от мучительного прошлого, но обрек на непростое будущее. В общем, отныне его жизнь будет представлять собой историю человека, который добился славы, греется в ее лучах и учится сосуществовать с ней, дабы с достоинством нести ту ответственность, что она налагает, оправдывать ожидания окружающих и добиваться новых побед (на этот раз и над самой славой, над успехом), побеждать с каждой новой книгой
[820].
С этой точки зрения «Сто лет одиночества», безусловно, осевое произведение в жизни и творчестве Гарсиа Маркеса, знаменующее конец Макондо (мир, прежде не ассимилированный писателем) и начало «Макондо» (его удачный образ, который он с успехом обрисовал и оставил позади себя); конец безвестного существования, фактически анонимности автора и начало его «могущества» (как покажет «Осень патриарха»); конец его модернистского периода и начало постмодернистского этапа. Если мыслить более широко, «Сто лет одиночества» — осевое произведение во всей латиноамериканской литературе XX в., единственный бесспорно исторический и канонический роман мирового значения, созданный культурой этого континента. В еще более широком понимании этот роман — часть всемирного явления, знаменующего конец всей предыдущей «современности» с выходом на мировую арену пост-колониального третьего мира и его литературы (посему параллельно такое важное значение придается Кубе и Кастро), конец периода, который, можно сказать, начался с Рабле (он попрощался со Средневековьем, высмеяв его мировоззрение) и нашел подтверждение у Сервантеса; конец, провозглашенный «Улиссом» и, как можно смело заявить, подтвержденный романом «Сто лет одиночества»
[821]. В общем, по всем параметрам «Сто лет одиночества» имеет огромное историческое значение, хотя осмыслить это — даже саму возможность этого — не так-то легко.
В апреле — мае 1968 г. семья Гарсиа Барча сделала свою первую вылазку за пределы Испании — в Париж и Италию, где Джанджакомо Фелтринелли готовил к печати первое издание «Ста лет одиночества» на иностранном языке. По случаю выпуска новой книги Фелтринелли обычно устраивал презентацию — зрелищное мероприятие с участием средств массовой информации, которое значительно повышало статус писателя как знаменитости. Но, хотя Фелтринелли представил Гарсиа Маркеса как «нового Кихота», последний, оставаясь верным своему слову, отказался принимать участие в торжествах или иметь какое-то отношение к рекламе своего романа. Он считал, что издатели эксплуатируют писателей и что со своими делами они должны разбираться сами: «Издатели не помогают мне писать мои книги, так с какой стати я должен помогать им продавать их?»
[822]
Конец этого европейского турне по времени совпал с парижскими революционными событиями в мае 1968 г. Гарсиа Маркес почти не упоминает об этом грандиозном историческом явлении, а вот Карлос Фуэнтес и Марио Варгас Льоса поспешили в Париж, чтобы своими глазами увидеть волнения. Фуэнтес написал известный репортаж очевидца под названием «Париж: майская революция», в котором проанализировал причины поражения восстания
[823]. Конечно, Гарсиа Маркес был разочарован результатом парижских событий, но вообще-то он не верил, что французской буржуазии и даже студенческой молодежи под силу изменить положение дел в стране и преобразовать культуру, вызывавшую у него большие сомнения; в любом случае его взор был решительно устремлен на Латинскую Америку. Тем не менее он решил вернуться в Париж на лето, а после написал о своих впечатлениях Плинио Мендосе:
Я исторг из себя Париж, как застрявшую в ноге занозу… Последние нити, что связывали меня с французами, разорвались. Та четкость, то фантастическое умение постигать тонкости — все это просто устарело, но французы этого не сознают… Когда мы приехали, всюду еще валялись разбитые булыжники, не убранные после майских сражений, которые в сознании французов уже отошли в прошлое: таксисы, булочник, бакалейщик давали скучные комментарии относительно тех событий, выливая на нас ведра рационализма. У нас сложилось впечатление, что все произошедшее было лишь коллизией слов. Это жутко бесило…
Судьба отвела мне роль тореадора, и я не знаю, как с этим совладать. Чтобы просмотреть перевод «Ста лет одиночества», я был вынужден искать прибежища в доме Тачии. Она теперь степенная дама, у нее чудесный муж, без акцента говорящий на семи языках. При первой же встрече у нее с Мерседес установились добрые дружеские отношения, направленные главным образом против меня
[824].
Да, да, Гарсиа Маркес снова встретил Тачию. Она вот уже несколько лет жила с французским инженером Шарлем Рософфом 1914 г. рождения. Его родители покинули Россию после подавления восстания 1905 г. В 1917 г. его отец вернулся туда, чтобы принять участие в революции, но потом разочаровался в ней и в 1924 г., после смерти Ленина, вновь уехал. До знакомства с Рософфом у Тачии было несколько недолговечных романов, но новой любви она не нашла, хотя Блас де Отеро вновь отыскал ее в Париже и попытался разжечь в ней былую страсть. По иронии судьбы именно Блас в 1960 г. свел ее с человеком, за которого она вышла замуж. И вот теперь, в 1968 г., Гарсиа Маркес снова вернулся в ее жизнь. «Мы встретились в нашей квартире в Париже; я очень нервничала. Мы все были исключительно предупредительны, оживленно болтали, но на самом деле атмосфера была очень напряженной. Все чувствовали себя странно, испытывали неловкость. Но старались вести себя „как ни в чем не бывало“, не подавали виду, что нам трудно».
