Предложения в романе невероятно длинные: в первой главе их всего двадцать девять, во второй — двадцать три, в третьей — восемнадцать, в четвертой — шестнадцать, в пятой — тринадцать, в шестой — всего одно. В целом в книге их насчитывается не больше сотни. В первых главах по три-четыре предложения на первой странице, а потом, будто оркестр, набирая темп, они становятся все длиннее и длиннее. Повествование ведется то от первого лица («я», «мы»), то от второго («мой генерал», «мать моя»), то от третьего («он», «они»), хотя голос последнего рассказчика почти всегда тонет в другом. Сам Гарсиа Маркес как рассказчик фактически отсутствует, но его характерный литературный голос господствует в романе. Первая глава начинается с типичной для него темы — похорон, хотя читатель не уверен, является ли найденный труп телом тирана, да и вообще, умер ли тиран. Таким образом, «мы» — мы, люди, обнаружившие труп, — ретроспективно воссоздаем картину того мира посредством нескольких коротких предложений на первой странице каждой главы, изобилующих подробностями об обнаружении тела. Затем повествование погружается в лабиринт или водоворот коротких воспоминаний о «его» жизни, о жизни «генерала» и постепенно растворяется в автобиографичном «я» властителя. Как и во всех модернистских произведениях, лабиринт — это одновременно и тема (жизнь), и совокупность технических приемов (способ пройти через него).
Совершенно очевидно, что «Осень патриарха» — роман об одержимом одиноком диктаторе, который написал одержимый и одинокий писатель. И все же, по словам автора, критики — многие из них были возмущены тем, что столь чудовищную личность он представил относительно симпатичным человеком, — толком не поняли, о чем же на самом деле эта книга. Поэтому в Мехико в декабре 1975 г., спустя почти два года после завершения работы над романом и через семь месяцев после его издания, раздосадованный Гарсиа Маркес, заявивший, что критики, все без исключения, читали книгу «поверхностно», дал совершенно неожиданное толкование ее значения. Это, сказал он, своего рода автобиография: «Это почти что исповедь, абсолютно автобиографичное произведение, почти что книга воспоминаний. Конечно, это зашифрованные воспоминания; только вместо диктатора вы видите знаменитого писателя, изнемогающего под бременем славы. Что ж, имея ключ к разгадке, читайте книгу и попытайтесь ее понять»
[900].
На первый взгляд парадоксальное утверждение. Гарсиа Маркес пытался поразить читателей своим объяснением и, возможно испытывая давление со стороны критиков, снискать расположение публики, хотя «Осень патриарха» — безобразный портрет крайне безобразного человека. Автор в некоторых случаях снисходителен к диктатору, но в принципе это один из самых омерзительных персонажей во всей литературе. Значит ли это, что своими сенсационными заявлениями в прессе Гарсиа Маркес просто пытается скандализировать международное буржуазное сообщество или он и в самом деле написал одно из самых шокирующе самокритичных произведений всемирной литературы — художественный аналог «Исповеди» Руссо? Значит ли это, что отношения автора с мужчинами, женщинами, с миром в целом такие же, как у его отвратительного, ничтожного героя? И если Гарсиа Маркес и впрямь так считает, значит ли это, что он представляет себя как образец мироустройства, в котором больше грешных тел и опасных связей, чем мы можем вообразить, или это исключительно личный и соответственно уникальный критический самоанализ? Принимая во внимание безжалостный объективизм автопортрета, не исключено, что для человека, который теперь смотрел в будущее, временное пребывание в гротескной стерильности франкистской Испании очень скоро обернулось наказанием, которое он сам на себя наложил: он был вынужден проанализировать жизнь и личность человека, каким он всегда был. Работая над «Осенью патриарха», он, возможно, пытался оправдать собственную славу в моральном плане, а также доказать, что достоин признания и как литератор (несмотря на то, что, как это ни смешно, многие читатели расценивали этот откровенно амбициозный результат творчества как свидетельство гордыни, самонадеянности и самодовольства писателя).
«Первую смерть» патриарха легко можно принять за метафору, символизирующую 1967 г., год триумфа «Ста лет одиночества», когда «настоящий» Гарсиа Маркес исчез под грузом известности и мифов: возможно, он описывал свое постепенное прощание с анонимностью, нормальностью и жизнью частного лица — процесс, который из полосы неудач 1960-х гг. перерос по иронии судьбы в кризис славы и успеха 1970-х. И возможно, он также воспринимал это как прощание с молодостью (ему как раз исполнилось сорок лет, когда был опубликован роман «Сто лет одиночества»). И не стоит особо удивляться тому, что у Гарсиа Маркеса, склонного предаваться размышлениям о старости, раньше, чем у кого-либо, начался кризис среднего возраста и наступила «осень»: в его случае кризис среднего возраста, который он переживал в Барселоне, совпал с кризисом славы. Быть может, отразив все эти уроки в художественном повествовании своего кошмарного романа, он тем самым поставил свою славу и влияние на службу благим целям, став, как и патриарх, когда тот был в расцвете сил, «хозяином всей своей власти» — только осознанно и руководствуясь добрыми намерениями.
Возможно, результатом неожиданно пришедшей к нему славы опять стало раздвоение личности, с чем Гарсиа Маркес отчаянно боролся начиная с подросткового возраста — вел борьбу, следы которой четко прослеживаются в его ранних рассказах и которая, как многие считают, была победоносно завершена с написанием романа «Сто лет одиночества». Но, быть может, решив одну проблему (с раздвоением личности), он увидел, что перед ним стоит другая: необходимость отделить то, что он позже назовет своей тайной личностью, от публичной персоны. Быть может, поэтому в романе не исключается возможность, что тело, которое люди обнаруживают в начале каждой главы, вовсе не принадлежит патриарху. Теперь, став знаменитым, Гарсиа Маркес, как и его тиран, постоянно находился в центре внимания средств массовой информации, постоянно видел собственные изображения, двойников себя самого и испытывал «странное чувство унижения, увидев со стороны как бы себя самого, — унизительным было положение какого-то равенства с этим прохвостом. Черт подери, ведь этот человек — я»
[901]. Что касается официального двойника патриарха, его «общественного лица», то есть Патрисио Арагонеса, «он смирился со своим убогим уделом: быть не собою, а видимостью кого то другого»
[902]. И Гарсиа Маркесу казалось, что в нем уживаются два человека: «он сам» и «его двойник». Поначалу патриарху было трудно привыкнуть к новым именам, которыми нарекали его народ, журналисты и, позже, государственная пропагандистская машина (у Гарсиа Маркеса тоже было много имен: «Габо», «хозяин Макондо», «волшебник Мелькиадес» и т. д.). Но как бы ни смущала его эта двойственность или даже множественность существования, окружающие пребывали в еще большем замешательстве, чем он.
