Спустя несколько недель Гарсиа Маркес снова приехал в Боготу, чтобы присутствовать на церемонии присуждения звания почетного доктора Колумбийского лингвистического института Карлосу Фуэнтесу и владельцу El País Хесусу де Поланко. Он сидел на трибуне, но не выступал. Выглядел он сильно постаревшим. А потом, как и в 1992 г., оказалось, что природное расположение Боготы, находившейся высоко над уровнем моря, спровоцировало утомление, какого он не знал в Европе. Маркес заболел. На несколько недель исчез с публичного радара. Говорили, что у него рак. Мерседес отрицала эти слухи и просила журналистов немного «потерпеть». Сначала сообщили, что у него некая странная болезнь под названием «синдром общего истощения организма». Но все боялись худшего. В итоге у него выявили лимфому — рак иммунной системы.
И опять он заболел в Боготе. И опять Богота поставила ему диагноз. Правда, на этот раз, учитывая серьезность заболевания, он поехал на обследование в Лос-Анджелес, где жил его сын Родриго. Диагноз подтвердился. На семейном совете было решено, что курс лечения он пройдет в Лос-Анджелесе, и Гарсиа Маркес снял сначала квартиру, затем небольшой домик неподалеку от больницы. Постоянно появлялись новые методы лечения лимфомы, и теперь шансов на излечение было гораздо больше, чем в то время, когда в Нью-Йорке от аналогичного заболевания умирал Сепеда. Гарсиа Маркес и Мерседес навестили дочь Сепеды. Патрисию. Она по профессии была переводчиком и в их прошлые визиты в США помогала им — прежде всего в организации встреч с Биллом Клинтоном. Патрисия была замужем за Джоном О'Лири. Сподвижник Клинтона, тоже адвокат, в прошлом он был послом в Чили. Каждый месяц, пройдя курс лечения и сдав соответствующие анализы, Гарсиа Маркес, как он сам потом рассказал мне, «шел к врачу, чтобы узнать, будет он жить или умрет». Но из месяца в месяц результаты были все более обнадеживающими, и к осени он вернулся в Мехико, откуда ежемесячно ездил в Лос-Анджелес на очередное обследование.
В конце ноября 1999 г. я прилетел в Мехико на встречу с Гарсиа Маркесом. Он заметно похудел и полысел, но был бодр и энергичен. И мне опять подумалось: надо же, он всю жизнь боялся смерти, но в решающий момент проявил себя несгибаемым борцом. Наша встреча была очень эмоциональной: Гарсиа Маркес знал, что четыре года назад у меня тоже признали лимфому, но я выжил
[1272]. Как сказал мне писатель, он многие месяцы ничего не делал, но теперь опять просматривает свои наброски к мемуарам. Он прочел мне отрывок о той поре, когда он родился. Мерседес дышала спокойствием, но я видел, что даже ее ресурсы на пределе. Тем не менее казалось, что она будто создана для такой ситуации: она не суетилась вокруг мужа, держалась так, словно не происходит ничего чрезвычайного, создавала в доме атмосферу нормальности. Родителей навестил Гонсало с детьми, и дедушка вел себя как обычно.
Не так давно Гарсиа Маркес сказал Йону Ли Андерсону из журнала The New Yorker, что «план по Колумбии», выработанный Клинтоном и Пастраной, «плохая затея» и что США, похоже, возвращаются к «имперской модели»
[1273]. В сентябре писатель пригрозил, что предъявит испанскому агентству новостей EFE иск на 10 миллионов долларов за то, что оно сообщило, будто бы он «помог заключить договор о поставке военной помощи США в Колумбию»
[1274]. Предположительно таким образом Маркес отмежевался от Пастраны, Клинтона и их рокового «плана»
[1275]. Теперь он сказал мне: «Что касается Колумбии, пожалуй, я наконец-то привык к ней. Думаю, просто приходится принимать ее такой, какая она есть. Сейчас обстановка заметно улучшилась, даже „парамилитарес“
[1276] поняли, что так продолжаться не может. Но страна всегда будет такой, какая она есть. Там всегда шла гражданская война, всегда была герилья и всегда будет. Это образ жизни. Взять, например, Сукре. Партизаны живут там, и все знают, что они партизаны. Ко мне сюда и в Боготе приходят колумбийцы: „Я — член РВСК. Кофе угостите?“ Это в порядке вещей». Я сделал вывод, что он отказался от попыток изменить свою страну путем открытой политической деятельности и косвенно признал, что поступил недальновидно, вверив свою репутацию политическим консерваторам — в данном случае Пастране и американским республиканцам, сделавшим Клинтона своим политическим заключенным, — и, возможно, ему говорили об этом почти все родственники и многие друзья. По иронии судьбы болезнь предоставила ему удобную возможность тактично выйти из этих неудачных союзов. Пожалуй, пора возвращаться к работе над мемуарами.
От случая к случаю он писал статьи и поддерживал связь с Cambio и картахенским фондом журналистики, но теперь он почти не покидал Мехико, стараясь держаться в тени и заниматься свои здоровьем. В связи с этим ему приходилось ездить в Лос-Анджелес, так что у него и Мерседес появилась возможность больше времени проводить с Родриго и его семьей. Габо и Мерседес сблизились с журналистом из Cambio (он также являлся инвестором журнала) Роберто Помбо. Тот был женат на представительнице династии El Tiempo и в настоящий момент работал в Мехико. В предстоящее десятилетие для Габо и Мерседес он станет все равно что третьим сыном. Гарсиа Маркес будет постоянно писать для журнала автобиографические статьи — а также опубликует очерк по материалам интервью с Шакирой — и создаст рубрику «Габо отвечает», в которой будет помещать статьи, написанные по вопросам читателей. Информация об этих статьях будет регулярно печататься в журнале, а сами они будут размещены на веб-сайте.
Но, конечно, сейчас Гарсиа Маркес был занят главным образом своими мемуарами. Он часто в шутку говорил, что к тому времени, когда люди собираются писать мемуары, они обычно уже настолько стары, что ничего не помнят. Правда, он не упоминал, что некоторые умирают, так и не успев приступить к работе над ними. Итак, мемуары, которым он даст название «Жить, чтобы рассказывать о жизни», на данном этапе были его главным проектом. Возможно, он вспоминал, как Боливар мучился дилеммой почти в самом конце «Генерала в своем лабиринте»: «Генерал… вздрогнул от озарения, открывшегося ему: весь его безумный путь через лишения и мечты пришел в настоящий момент к своему концу. Дальше — тьма. „Черт возьми, — вздохнул он. — Как же я выйду из этого лабиринта?!“
[1277]».
