Можно было бы сказать, что в каком-то смысле концовка произведения символизирует конец литературного и философского путешествия Гарсиа Маркеса по жизни. Когда он осознал, что умрет — тогда ему было за шестьдесят, — он решил, что следует поторопиться, делать все быстро, «отражать каждый удар». Когда у него обнаружили лимфому (ему было уже за семьдесят), эту потребность он ощутил еще сильнее, но нужно было определить приоритеты, и, поскольку на тот момент мемуары были важнее всего остального, что, в общем-то, понятно, он на время свернул всю прочую деятельность и взялся дописывать эту книгу. К тому времени стало очевидно, что память его угасает пугающе быстро, и он сделал обратный ход: решил, что после окончания работы над автобиографией он будет принимать вещи такими, какие они есть. Рассказчик из романа «Вспоминая моих грустных шлюх» никуда не спешит, не думает о конце — а куда спешить, если впереди только смерть? Он полон решимости жить столько, сколько ему отпущено, радуясь каждому новому дню. Хотя он тоже живет, чтобы рассказать о своей жизни. Печально, а может, и парадоксально, что Гарсиа Маркес постиг эту мудрость — если это мудрость — лишь тогда, когда физическая реальность больше не оставила ему выбора.
Джон Апдайк в своей критической статье на книгу, напечатанной в литературном еженедельнике The New Yorker в 2005 г., с присущими ему остроумием и красноречием изложил возможные мотивы:
Инстинкт увековечивания в памяти своих возлюбленных вполне типичен для девяностолетних хрычей; подобные воспоминания на мгновение поворачивают вспять течение медленно разрушающейся жизни и заглушают голос, нашептывающий на ухо рассказчику: «Что бы ты ни делал, в этом году или в следующем своем столетии ты уже навечно упокоишься в небытии». Семидесятилетний Габриэль Гарсиа Маркес, все еще живой, со свойственными ему чувственной серьезностью и олимпийским юмором сочинил любовное письмо угасающему свету
[1298].
Как оказалось, у Гарсиа Маркеса были две веские причины для возвращения в Картахену в то время, когда был опубликован роман. Во-первых, намечалось очередная встреча членов Иберо-американского форума. (Международные конференции и туристический бизнес теперь существенно пополняли городскую казну Картахены, и в этом была большая заслуга Гарсиа Маркеса.) А до этого город посетили король и королева Испании. Они прибыли 18 ноября, и во время их визита старый плут вел светские беседы с Их Испанскими Величествами и президентом Урибе, который, возможно, чувствовал себя не в своей тарелке. Если его и спрашивали про новую книгу, он наверняка объяснил, что на ее создание его вдохновила история испанской принцессы, над которой совершил сексуальное насилие отец-король. Конечно, он просто валял дурака (в газетах теперь регулярно появлялись его фотографии, на которых он показывал фотографу язык).
Все свои книги он написал. Казалось бы, у него начинается новая, бездеятельная жизнь — завершение жизни. В апреле 2005 г., после того как все страхи остались позади, Гарсиа Маркес впервые с тех пор, как заболел, пересек Атлантику, вернулся в Испанию и Францию, еще раз побывал в своих европейских апартаментах. И опять поводом для поездки послужил проводившийся в Барселоне Иберо-американский форум, перед которым он продолжал свято выполнять свои обязательства, оставив все прочие дела. Пресса заранее праздновала возвращение Гарсиа Маркеса в Испанию — в том году отмечалось четырехсотлетие со дня публикации «Дон Кихота» — и особенно в Барселону, где 2005 г. был объявлен Годом книги. Но, когда он приехал, журналисты стали сообщать, что вид у него неуверенный и даже — подразумевалось — растерянный.
С Гарсиа Маркесом я не общался три года. Поколебавшись, в октябре я все-таки прилетел в Мехико, чтобы побеседовать с ним. Мерседес болела гриппом, поэтому он дважды приходил ко мне в гостиницу. Он изменился. Больше не был похож на типичного онкологического больного: в 2002 г., когда он закончил работу над мемуарами, он все еще был ужасно худой, волосы у него были короткие и редкие. Теперь он выглядел как всегда — просто чуть-чуть постарел с того времени, когда мы часто виделись с ним в 1990–1999 гг. Но он стал более забывчив. С помощью соответствующих подсказок ему удавалось вспомнить многое из своего далекого прошлого, хотя иногда он путался в названиях. Рассуждал он вполне разумно, даже шутил. Но память его подводила, и было видно, что это его удручает. Как, судя по всему, и его возраст. После того как мы обсудили его творчество и его планы, он вдруг заявил, что, наверно, больше уже не будет писать. Потом сказал почти жалобно: «Я ведь уже достаточно написал, верно? Читатели не должны быть разочарованы. Неужели от меня еще чего-то ждут?»
Мы сидели в больших синих креслах в пустынном вестибюле отеля, окнами выходившем на южную кольцевую дорогу Мехико. За окнами мчался двадцать первый век. Непрекращающийся поток автотранспорта из восьми рядов.
Гарсиа Маркес посмотрел на меня и сказал:
— Знаешь, мне иногда бывает так тягостно.
— Что ты, Габо?! После всего, что ты достиг? Не может быть. Почему?
Он жестам показал на мир, простирающийся за окном (на широкую городскую улицу, на простых людей, в молчаливой напряженности идущих по своим повседневным делам — в мире, к которому сам он больше не принадлежал), потом снова обратил на меня взгляд и тихо произнес:
— Понимаю, что все это скоро кончится
[1299].
ЭПИЛОГ
Бессмертие: новый Сервантес
2006–2007
Но жизнь еще не распрощалась с Габриэлем Гарсиа Маркесом. Хотя так могло показаться по прошествии нескольких недель после нашей последней встречи в Мехико. В январе 2006 г. он неожиданно дал интервью барселонской газете La Vanguardia — по крайней мере, к удивлению тех, кто к тому времени уже привык, что он перестал общаться с прессой. Но это было не спонтанное решение. Возможно, собирался семейный совет, на котором и постановили, что он официально сделает «последнее заявление» и потом уйдет в тень. Будет молчать.
Интервью он давал в своем доме в Мехико в присутствии Мерседес — во время предыдущего, три года назад, с ним рядом находилась Моника, его секретарь, — и именно Мерседес положила конец беседе, как отмечали в своих статьях журналисты. Сам Гарсиа Маркес говорил мало — статьи были написаны в виде рассказа, а не диалога, — и, когда ему задали вопрос, касающийся его прошлого, он сказал: «Об этом вам лучше спросить у моего официального биографа, Джеральда Мартина. Только мне кажется, он не спешит заканчивать свой труду ждет, пока со мной что-то случится»
[1300]. Верно, работал над его биографией я долго. Но мое «пылкое терпение», выражаясь словами чилийского Антонио Скарметы (так называется его роман о почтальоне Пабло Неруды), через пятнадцать лет было вознаграждено: оказывается, я «официальный» биограф великого писателя, а не просто «незапрещенный», как я имел обыкновение объяснять. Если б я только знал!
