Как Маркес ни старался, ему не удавалось сдвинуть роман с мертвой точки, он начинал терять контроль над повествованием. Погруженный в самые гнетущие дебри Колумбии, по сути бесцельно мотаясь в том далеком от очарования мире, что он воссоздавал на бумаге, Гарсиа Маркес, по мере того как зиму сменяла весна, все реже и реже видел Париж, хотя иногда он выбирался в свет. Франция тоже переживала черные дни в тот период Четвертой республики. Недавно ушел в отставку утопист Пьер Мендес-Франс — премьер-министр, прославившийся тем, что пытался приучить французов пить вместо вина молоко. Его сменил Эдгар Фор, но ненадолго. Франция потерпела поражение во Вьетнаме и воевала в Алжире. И все же, хотя в то время этого никто не сознавал, Париж переживал один из самых памятных моментов в своей истории, ведь вскоре, в 1960-х гг… французская столица изменит свою цветовую гамму — из дымчато-голубого перекрасится в серебристый цвет космической эры. Гарсиа Маркес питался, как правило, в дешевых студенческих ресторанах типа «Капулада» и «Акрополя», и если большинство других латиноамериканцев захаживали в Сорбонну или Лувр, чтобы пополнить свой интеллектуальный багаж и посмотреть на таких же, как они сами, в золоченых парижских зеркалах, то ему, как обычно, университетом служили парижские улицы.
Потом в один прекрасный, а может, и ужасный день в его жизни неожиданно произошла перемена. Однажды вечером в марте он чисто случайно, гуляя с португальским журналистом, который тоже освещал судебное разбирательство по делу шпионажа для какой-то бразильской газеты, познакомился с молодой женщиной — двадцатишестилетней актрисой из Испании. Ее звали Тачия. Она собиралась выступить на вечере поэзии. Почти сорок лет спустя Тачия вспомнит, что Габриэль, как она всегда будет его называть, отказался пойти на вечер. «„Чтение стихов, — фыркнул он. — Это ж такая скукотища!“ Я предположила, что он ненавидит поэзию. Он ждал в кафе „Мабийон“, находившемся возле церкви на бульваре Сен-Жермен-де-Пре, и мы присоединились к нему по окончании вечера
[514]. Тощий, как палка, кудрявый, с усами, он был похож на алжирца, а мне усатые мужчины никогда не нравились. И грубоватые мачо тоже. И мне всегда были присущи свойственные испанцам расовые и культурные предрассудки в отношении латиноамериканцев, которых в Испании считали людьми низшего сорта»
[515].
Тачия, урожденная Мария Консепсьон (Кончита) Кинтана, появилась на свет в январе 1929 г. в Нейве (провинция Гипускоа) в испанской Стране Басков. Вместе с двумя сестрами она воспитывалась в семье католиков, после гражданской войны поддерживавших режим Франко. Ее отец, поклонник поэзии, когда она была ребенком, постоянно читал ей стихи, не подозревая, что это определит ее будущее. В 1952 г. в Бильбао, где она работала няней — во франкистской Испании для женщин это была одна из немногих возможностей добиться независимого положения, — Тачия познакомилась с уже известным в тот период испанским поэтом Бласом де Отеро, который был старше нее на тринадцать лет. Он переименовал ее из Кончиты в Тачию. А также соблазнил ее. Вскоре после этого она сбежала в Мадрид — хотя в то время дети могли без разрешения покидать отчий дом только по достижении двадцати пяти лет, — чтобы учиться драматическому искусству и стать театральной актрисой. Там у нее завязался страстный, но обреченный на неудачу роман с большим поэтом, который был неуравновешен и слыл неисправимым ловеласом. Имя Тачии фигурирует в некоторых из его известных стихотворений. В силу своей маниакальной непредсказуемости он заставил ее пройти через все муки ада. Чтобы порвать с ним, она бежала из Испании, хотя пройдет много лет, прежде чем она расстанется с ним окончательно. «В конце 1952 г. я на полгода уехала в Париж, устроилась там домработницей на полном пансионе. Город меня просто ослепил своим великолепием. Потом, 1 августа 1953 г., я вернулась туда навсегда. Необходимых навыков у меня не было, и я стала посещать театральные курсы, чтобы попытаться поступить на сцену».
Тачия была предприимчивой, притягательной, пытливой натурой, всегда стремилась узнать что-то новое. Она принадлежала к тому типу женщин, которые считались особенно привлекательными в период послевоенного экзистенциализма и — хотя сама она любила театр — в кинематографе «новой волны» (в Париже фильмы в традициях этого направления появятся в конце 1950-х гг.). Стройная, смуглая обитательница левобережья, она обычно одевалась в черное, носила стрижку под мальчика, которую вскоре введет в моду американская актриса Джин Сиберг, и была неимоверно энергична. Так получилось, что как раз в тот момент она была не у дел. Поскольку она была иностранкой, ее шансы добиться успеха на сцене французского театра фактически равнялись нулю, но о возвращении в Испанию она даже не помышляла. И не искала длительных эмоциональных привязанностей. Она пережила amour fou
[516] у себя на родине и с тех пор ничто так сильно не трогало ее чувств и воображения. И вот теперь она рассказывала историю своей жизни этому невзрачному колумбийцу.
«Я бы сказала, что Габриэль с первого взгляда вызвал у меня неприязнь. Он казался деспотичным, высокомерным и в то же время робким — весьма непривлекательное сочетание. Мне нравились мужчины типа Джеймса Мейсона
[517] — Блас был похож на него, — английские джентльмены, а не смазливые латины вроде Тайрона Пауэра
[518]. Также я всегда предпочитала мужчин зрелого возраста, а Габриэлю было примерно столько же лет, сколько и мне. Он с ходу стал хвалиться своей работой — судя по всему, он считал себя журналистом, а не писателем. В десять наш общий друг покинул бар, а мы остались — беседовали, потом пошли бродить по улицам Парижа. Габриэль говорил ужасные вещи про французов… Но и французы позже отплатили ему той же монетой — не оценили его магический реализм, ибо по природе своей они слишком рациональны».
Тачия обнаружила, что, когда разговариваешь с этим язвительным колумбийцем, он открывается другой стороной. Появляется нечто особенное в его голосе, в уверенной улыбке, в том, как он рассказывает историю. У Гарсиа Маркеса с прямолинейной молодой испанкой завязались приятельские отношения, которые быстро переросли в близость. Пожалуй, классический пример. В следующем десятилетии самым знаменитым латиноамериканским романом станет произведение аргентинца Хулио Кортасара «Игра в классики», опубликованное в 1963 г. Это книга о латиноамериканском эмигранте, блуждающем по Парижу в 1950-х гг. в компании друзей из богемной среды — художников и интеллектуалов. Действие разворачивается главным образом в Латинском квартале. Главный герой — никчемный человек. Зовут его Оливейра. Он уже не молод, нигде не работает и не стремится найти работу. Он будет искать себя, свой мир. Вдохновляющей силой, музой его меланхолии станет для Оливейры молодая красавица Мага (Колдунья) — этакая хиппи avant la lettre
[519]. У самого Кортасара такого романа никогда не было, а вот Маркес пережил нечто подобное. Прогулки, беседы — одно вело к другому. «Поначалу я не была расположена к Габриэлю, но постепенно прониклась к нему симпатией. У нас завязался роман. Через несколько недель, где-то в апреле наверно, мы стали регулярно встречаться. На первых порах Габриэлю хватало денег на то, чтобы угостить девушку бокалом вина, чашкой шоколада или сводить в кино. Потом его газету закрыли, и он остался ни с чем».
