Вильяр Борда повел друзей в кабаре, которое во всех отношениях — счетчики на дверях туалета, пьянство, разврат — больше походило на бордель. «Это был не бордель, — писал Гарсиа Маркес. — Ибо в социалистических странах проституция запрещена и сурово наказуема. Это было государственное заведение. Но с социалистической точки зрения оно было гораздо хуже, чем бордель»
[553]. Они с Мендосой решили поохотиться за женщинами на улице. Студенты из Латинской Америки, с которыми они познакомились, ревностные коммунисты, доказывали, что навязанная Восточной Германии система — это отнюдь не социализм; Гитлер истребил всех настоящих коммунистов, и местные лидеры были лакеями от бюрократии, которые, не спрашивая мнения народа, насаждали в стране так называемую революцию, «привезенную в чемодане из Советского Союза». «Я считаю, — говорил Гарсиа Маркес, — что, по сути, там вообще не может быть речи ни о какой человечности. Когда заботятся о народе в целом, отдельная личность превращается в невидимку. И то, что применимо в отношении немцев, действует и в отношении русских солдат. Жители Веймара протестуют против того, что вокзал охраняет русский солдат с автоматом. Но никому нет дела до самого несчастного солдата». Гарсиа Маркес и Мендоса попросили Вильяра Борду проявить к ним милосердие и найти какое-то разумное объяснение положению в Восточной Германии. Вильяр Борда, всю жизнь яростно отстаивавший позиции социализма, начал свою агитационную речь, но потом запнулся и, помолчав, произнес: «Дерьмо все это».
В общем и целом Восточная Германия на Гарсиа Маркеса произвела негативное впечатление. Смешанные чувства вызвал у него и Западный Берлин, который американцы с еще большим энтузиазмом сносили и перестраивали, чтобы утереть нос советскому блоку.
Мое первое знакомство с той гигантской капиталистической машиной на территории социализма оставило у меня ощущение пустоты… В результате той вульгарной хирургической операции начало проявляться нечто совершенно противоположное Европе. Сияющий чистенький город, где все, к несчастью, казалось слишком новым… Западный Берлин — это огромное агентство по пропаганде капитализма
[554].
Смешно, но эта самая пропаганда на Гарсиа Маркеса оказала весьма действенный эффект, что отразилось в его описаниях Восточного Берлина, пронизанных настроением горького разочарования: «К ночи на восточной стороне вместо рекламных лозунгов, расцвечивавших Западный Берлин, загоралась лишь одна красная звезда. В одном нужно отдать должное этому мрачному городу: внешне он полностью соответствовал экономической реальности своей страны. За исключением Сталин-аллее»
[555]. Проспект Сталин-аллее, выстроенный с монументальным размахом, отличался также и монументальной вульгарностью. Гарсиа Маркес предсказал, что через «пятьдесят или сто лет», когда победу одержит тот или иной режим, Берлин снова превратится в единый громадный город, «уродливую торгово-промышленную ярмарку, сооруженную из бесплатных рекламных образцов, предложенных обеими системами»
[556]. Учитывая политическую напряженность и соперничество между Востоком и Западом, он заключил, что Берлин — это хаотичное, непредсказуемое, непонятное человеческое пространство, где все представляется не таким, какое оно есть на самом деле, все является объектом манипулирования, каждый ежедневно занимается обманом и у каждого совесть нечиста.
Проведя несколько дней в Берлине, друзья поспешили в Париж. Соледад Мендоса отправилась в Испанию, а ее брат и Маркес стали думать, как им быть дальше
[557]. Возможно, их выводы слишком поспешны, возможно, в других странах ситуация лучше. Через несколько недель их друзья в Лейпциге и Берлине собирались ехать в Москву на 6-й Всемирный фестиваль молодежи и студентов и посоветовали им тоже туда поехать. Гарсиа Маркес, когда жил в Риме, пытался получить советскую визу, но ему четыре раза отказывали, поскольку у него не было официальной финансовой поддержки. Но в Париже удача улыбнулась ему: он снова повстречал свой талисман — Мануэля Сапату Оливелью. Тот сопровождал свою сестру Делию. Специалист по колумбийскому фольклору, она везла на Московский фестиваль труппу, состоявшую в основном из афроколумбийцев, исполняющих паленке и мапале
[558]. Гарсиа Маркес относительно неплохо пел, играл на гитаре и барабане. Вместе с Мендосой он записался в труппу, и они отправились в Берлин на встречу с остальными участниками делегации. Там к ним присоединятся другие колумбийцы, направлявшиеся на фестиваль, в том числе Эрнан Вьеко и Луис Вильяр Борда.
Гарсиа Маркес до последнего не был уверен, удастся ли ему поехать в Москву. Он послал мелодраматичное письмо в Мадрид, сообщая Тачии, с которой он, как ни странно, вновь стал поддерживать отношения, что через несколько дней туда прилетит Соледад Мендоса и что сам он либо уедет в Москву «сегодня до полуночи», либо в Лондон, где он продолжит работу над своим незавершенным романом («Недобрый час»), перед тем как вернуться в Колумбию. А сегодня, доложил Маркес, он встречается с Соледад в кафе «Мабийон». (Без сомнения, «Мабийон», где они с Тачией впервые разговорились, как и многое другое в этом проникнутом безразличием письме, Маркес упомянул умышленно, чтобы уязвить свою бывшую возлюбленную.) Что касается повести «Полковнику никто не пишет», которую, можно сказать, он выстрадал вместе с Тачией, Маркес написал следующее: «Теперь, когда персонаж создан и живет сам по себе, я утратил к нему интерес. Пусть теперь говорит что хочет и ест дерьмо». В принципе он мог позволить себе утратить интерес к «Полковнику…», потому что повесть была дописана. Он сообщил, что часто видит младшую сестру Тачии, Пас, и намекнул на свою связь со всеми тремя сестрами Кинтана. Наконец, заявив, что он с радостью покидает «этот печальный унылый город», Маркес напоследок прочитал ей нотацию, в которой звучала нескрываемая (или притворная) горечь: «Надеюсь, ты поймешь, что жизнь — трудная штука и легкой никогда, никогда, никогда не будет. Быть может, однажды ты прекратишь придумывать сказки про любовь и осознаешь, что, когда мужчина обольщает тебя, ты тоже должна хоть как-то обольщать его в ответ, а не требовать каждый день, чтобы он любил тебя больше. В марксизме это как-то называется, но я сейчас не помню»
[559].
