Далее президиум Общества им. И. Л. Переца переходит к обвинениям, либеральный пафос которых звучит несколько комично в городе, где в газетах регулярно публикуются списки расстрелянных за «уклонение от рытья окопов»: «Концентрация эта есть ни что иное, как предварительная цензура данных работ. В условиях местной художественной жизни это обозначает, что витебская художественная власть не желает допустить своих идейных противников даже к безвозмездной общественной работе. Даже там, куда их усиленно приглашают и где радуются их творчеству. Ясно, что напоминание сделано потому, что мы пригласили расписать стены нашего помещения некоторых художников, принадлежащих к тем течениям, которые вы самым настойчивым образом не пропускаете к общественной и художественной деятельности, и что оно является требованием без вашего разрешения впредь этого не делать»
[151].
Видно, что Общество осознает, что жалуется на советского руководителя в советскую же газету. Поэтому оно пытается представить свой поход на подотдел изо и М. Шагала как борьбу с новыми веяниями в искусстве, которые в городе явно не одобряют. Ставка сделана именно на это: представить ситуацию так, как будто «авангардисты» не дают представителям уютного и реалистического еврейского искусства украшать интерьеры еврейского же Общества, что является явным нарушением человеческих устоев и морали: «Это попытка силой влиять на художественную деятельность частных организаций. Против этой попытки ввести предварительную цензуру художественной деятельности Общество имени Переца самым категорическим образом протестует»
[152].
На основании вышеизложенного представители общественной организации явно и прямо заявляют о неподчинении М. Шагалу: «Что же касается нас, то заявляем: не знаем, как это произойдет с моральной стороны, но по существу мы этой цензуре не подчинимся»
[153].
Налицо управленческий тупик: общественность города публично заявляет о торпедировании решения, принятого властями города. Пусть даже с невнятной оговоркой, высказанной с поистине одесским стилистическим обаянием: «Не знаем, как это произойдет с моральной стороны…» В условиях Гражданской войны и быстрых судов, вершившихся за куда менее серьезные проступки, можно было бы ожидать исключительных мер наказания либо в отношении президиума Общества им. И. Л. Переца, либо в отношении губернского подотдела изо Наркомпроса, превысившего служебные полномочия.
Не произошло ни того ни другого. Газета «Витебский листок» не стала утруждать себя даже расследованием этого дела. Вместо этого она разместила примирительную оговорку: «Редакция полагает, что сюда внесен элемент страстности, ибо трудно предположить, чтобы художники какого бы то ни было течения покушались бы такими негодными средствами на своих идейных противников и чинили бы насилие над общественными организациями. Это демонстрировало бы только их идейное убожество и художественное бессилие. В Витебской коллегии состоят художники, которым вряд ли приходится прибегать к недостойным приемам, которые усмотрены коллегией Общества им. Переца»
[154].
Конфликт был исчерпан: Общество им. И. Л. Переца просуществовало до 1922 г.
[155]и прекратило свою деятельность в связи с тем, что после смерти Рахмиэля Родинсона в 1920 г. вынуждено было существовать в условиях самоокупаемости. Право М. Шагала, подотдела искусств и коммунальной мастерской при Народном художественном училище «концентрировать заказы» больше никто публично не оспаривал, хотя есть документальные свидетельства того, что Общество им. И. Л. Переца распоряжение «комиссара искусств» игнорировало и осуществляло самостоятельное распределение и финансирование художественных работ.
Так, Общество самостоятельно заказало и оплатило декорации к бенефису руководителя еврейской театральной студии И. Миндлина
[156]в мае 1919 г. А 16 октября 1919 г., т. е. через полгода после попытки М. Шагала завязать на себя всю «художественную работу», в клубе им. Борохова Обществом им. И. Л. Переца была устроена «Еврейская выставка». Подотдел изо в подготовке этого мероприятия не участвовал.
«Не знаем, как это произойдет с моральной стороны, но по существу мы этой цензуре не подчинимся» – эту фразу можно считать девизом того, как Витебск «подчинялся» распоряжениям своего комиссара искусств. М. Шагал, надо отдать ему должное, игнорирование коллег, подчиненных и всего города переживал тихо и без ответных оргвыводов на уровне правоохранительных и карательных органов, в силах которых было быстро и эффективно заставить горожан подчиняться художнику.
Какие бы ошибки ни совершал Шагал, за эту деталь можно простить ему многое, если не все.
Черты к портрету М. Шагала
Думается, тут самое время сообщить несколько малоизвестных подробностей о том, каким человеком и управленцем был наш герой в витебские годы. Читаем в «Моей жизни»: «В косоворотке, с кожаным портфелем под мышкой, я выглядел типичным советским служащим. Только длинные волосы да пунцовые щеки (точно сошел с собственной картины) выдавали во мне художника. Глаза азартно блестели – я поглощен организаторской деятельностью. Вокруг – туча учеников, юнцов, из которых я намерен делать гениев за двадцать четыре часа. Всеми правдами и неправдами ищу средства, выбиваю деньги, краски, кисти и прочее. Лезу из кожи вон, чтобы освободить учеников от военного набора»
[157].
Мы видим, каким себя хотел бы оставить в истории сам М. Шагал, как он предлагает себя вспоминать. Это образ чиновника-энтузиаста, как будто выскочивший из советских фильмов 1930-х гг.: вихры, портфель, денное и нощное радение за общее благо. «Весь день в бегах. На подхвате – жена»
[158], – уточняет художник. Гомогенизировано личное и общественное, нет границ между интимным миром и службой, мобилизованы в помощники и секретари даже родственники.
Но, оказывается, этот «энтузиаст» передвигался по городу с вооруженной охраной – об этом нам сообщает в книге «Вяртанне імёнаў»
[159]Борис Крепак. Согласимся с тем, что начальник, разгуливающий по городу с охранником, и энтузиаст, окруженный «тучей учеников, юнцов», – несколько разные персонажи.
Характерно, что в ГАВО – архиве, где хранятся все документы, касающиеся «Витебской школы», нет ни одного упоминания о чекисте или красноармейце, который был приставлен к комиссару искусств. Вместе с тем этот человек обязательно должен был оставить документальные следы: приказ о назначении, сметы на выдачу обмундирования, документальное обеспечение ношения оружия и боеприпасов, жалованье, наконец. Он должен был где-то жить, что-то есть и т. д. Но «невидимому» охраннику может быть найдено простое объяснение: документы, касающиеся деятельности губернского НКВД, МГБ и ВЧК, хранятся в специальных местах, которые пока не открыты и вряд ли будут открыты в ближайшее время. К тому же за охрану лиц, находящихся на ответственных постах (а вместе с тем и за их сопровождение во всех смыслах этого слова), в городе гарантированно отвечало одно из названных выше спецведомств, история которых документируется особым образом.
