Тем временем от Блэкиера и Луриотти Байрон узнал, что они оба мечтают, чтобы он поехал в Грецию. Хобхаус написал, что Байрона избрали членом Лондонского греческого комитета: «Твое предложение было принято с единодушной благодарностью и восторгом». Пьетро Гамба, по словам Мэри Шелли, «чуть с ума не сошел от радости», но Байрон не спешил уезжать.
Байрону нравилась устоявшаяся жизнь и раздражали любые попытки что-то изменить. И все же Мэри Шелли понимала, что ради поставленной цели он готов пойти на жертвы, хотя Гвичьоли будет в этом преградой. «Однако он не собирается идти у нее на поводу и готов решительно возражать мнениям тех, кто его окружает». Байрон откладывал тот день, когда придется обо всем рассказать Терезе. Он чувствовал одновременно гнев и печаль из-за того, что боится откровенно поговорить с ней. Из прошлого опыта он знал, что слезы могут растопить его решимость. В конце концов он предоставил Пьетро сообщить Терезе новости, но это не смягчило удар. «Смертельный приговор был бы для нее менее ужасен». Байрон только усугубил ситуацию, сказав Терезе, что ее бывший муж простит ее. Хобхаусу он написал: «В случае если я, что вполне разумно, перестану быть его заместителем…»
В том же ключе Байрон написал Киннэрду: «Она тоже хочет ехать в Грецию! Великолепное место для путешествий!.. Еще не было мужчины, который так во всем уступалженщинам и заслужил после этого репутацию жестокого человека». Печаль Байрона от расставания с Терезой была неподдельной. Он излил Хобхаусу и Киннэрду лишь часть своих чувств. С другой стороны, ему наскучила привычная жизнь, и он стремился уехать. Единственным выходом было разорвать узы привычки, привязывающие его к женщине, чьи эмоциональные запросы он мог теперь удовлетворять лишь с добродушным отцовским терпением.
Байрон ощущал сожаление, смешанное с чувством потери любви, которая так долго жила в его сердце, и осознанием преданности Терезы и боли, причиненной ей. Справиться с этими чувствами он мог, только ведя себя весело и непринужденно, хотя ни одно из этих настроений не отвечало его состоянию. Делясь мыслями с леди Блессингтон, Байрон открыл ей свои чувства и дал понять, какое зло причиняет Терезе, не в силах его избежать: «…я сильно привязан к ней, но правда в том, что мои привычки не могут принести счастья ни одной женщине: мои чувства умерли, и, хотя мне только тридцать шесть, я чувствую себя на шестьдесят и не способен оказывать те мелкие знаки внимания, которых требуют все женщины, а пуще всего итальянки. Мне нравится одиночество, оно стало мне необходимо… Мне кажется, в характере поэта есть нечто, мешающее счастью не только его собственному, но и тех, кто его окружает». И одновременно он говорил леди Блессингтон: «Если бы мы с графиней Гвичьоли были женаты, то, уверен, были бы образцом супружеского счастья…»
Чувство вины заставило Байрона предпринять попытку оставить Терезе память о себе, хотя ей были нужны всего лишь эмоциональные доказательства его любви. Однажды, дав ей целую кипу рукописей, которые ему прислал Меррей, Байрон сказал: «Возможно, когда-нибудь их оценят по достоинству!» Байрон был прав: через несколько лет рукописи были проданы по баснословной цене
[31].
Двойственное отношение Байрона к своим греческим планам удивляло леди Блессингтон. Сначала он говорил о них возвышенно, потом смеялся над собственным героическим жестом… И часто он упоминал о том, что умрет в Греции. «Надеюсь, это случится в бою, потому что это будет достойным концом печального существования, и я испытываю ужас перед сценами смерти в постели…»
Байрон был раздосадован, когда семья Блессингтон объявила о своем намерении в конце мая уехать из Генуи. Их совместные верховые прогулки стали для Байрона необходимостью. Они оживляли в его душе воспоминания о беззаботных днях в Англии. Байрон даже выражал желание побывать на родине перед поездкой в Грецию, но его удержали мысли о неприятных обстоятельствах его возвращения, включая одну или две дуэли, на которые он сам себе обещал вызвать своих врагов вроде Саути и Брума.
Прежде чем чета Блессингтон отправилась в Неаполь, состоялось трогательное прощание. Графиня подарила Байрону свою любимую арабскую лошадь по кличке Мамелюк, чтобы он взял ее с собой в Грецию, хотя и была изумлена тем, что Байрон начал торговаться, и убедила графа купить яхту Байрона «Боливар», за которую он долго не платил. При расставании графиня плакала, по словам Терезы, хотя сама леди Блессингтон в своем дневнике писала, что плакал Байрон.
После отъезда Блессингтон Байрон начал серьезные приготовления к путешествию. В конце мая он получил от Киннэрда письмо с сообщением о выданном ему кредите в размере четырех тысяч фунтов, которых вместе с двумя тысячами Байрона вполне хватило бы для его целей. Байрон уже начал делать покупки, необходимые для путешествия. Через доктора Александра он приобрел лекарства, которых хватило бы «на два года на тысячу человек». Из Занта пришло письмо Блэкиера с приглашением приехать. Байрону был необходим старый авантюрист Трелони, который провел годы юности в Восточных морях и знал толк в кораблях. Установив надгробный памятник над прахом Шелли на протестантском кладбище в Риме, Трелони отправился во Флоренцию и начал готовиться к новым авантюрам. Он мечтал сопровождать Байрона.
Его доверенное лицо в Генуе, Барри нашел корабль под названием «Геркулес», который можно было зафрахтовать после плавания в Ливорно. По рекомендации доктора Александра Байрон решил взять в плавание молодого врача Франческо Бруно, только что закончившего университет. Трелони с нетерпением ожидал путешествия в Грецию. Однако по прибытии в Геную его рвения поубавилось. Ему совсем не понравился «Геркулес»: «Посудина вроде угольщика, вместимостью сто двадцать тонн, круглодонная и с крутой кормой…» Тем не менее Трелони начал приготовления с помощью неловкого, но увлеченного Пьетро.
В минуты, когда предстоящее путешествие виделось Байрону героическим паломничеством, он заказал специальную форму для себя и всего экипажа, чтобы в подобающем виде высадиться на греческих островах в великолепных одеяниях из пурпура и золота. Джакомо Аспе сделал три шлема: один для Пьетро из зеленой материи в форме уланского кивера с фигурой богини Афины на маленьком постаменте из меди и черной кожи; а для Байрона и Трелони два шлема времен Гомера, позолоченных и украшенных перьями, под которыми на шлеме Байрона располагался его герб и девиз «Верь Байрону». Пьетро, романтический «борец за свободу», был в восторге, но, когда Трелони не одобрил этой затеи, Байрон с неохотой отказался от мысли надеть шлем. Однако он взял все три шлема в Грецию.
В разгар приготовлений к отъезду и грустного прощания с Терезой Байрон был раздосадован дерзкими напоминаниями Ханта об обещаниях помочь Мэри Шелли и ему самому. Вероятно, Байрон собирался выполнить свое обещание, но Хант обладал даром раздражать его, как сейчас, перечислив то, что он должен Шелли и его вдове, и распространяя слухи об обещаниях Байрона. В конце концов Байрону пришлось пойти на уловки, чтобы заставить Мэри принять деньги, несмотря на ее обиду. Было 28 июня, а Байрон уезжал в начале июля. Он написал Ханту: «Я получил письмо от миссис Ш., в котором она в пятый или шестой раз меняет свои планы, а именно совсем не хочет никуда уезжать, по крайней мере с моей помощью, называя все происходящее «разрывом» и т. п. На это мне нечего сказать. Я передам деньги тебе, тогда сможешь сказать, что взял их взаймы…» Одновременно Байрон заявил Ханту, что отказывается быть душеприказчиком Шелли и не примет двух тысяч фунтов, указанных в его завещании.
