Новая настойчивая знакомая Байрона, Клер Клермонт, не могла не повидаться с ним в последние дни перед отъездом. Чтобы вызвать его интерес, она привела с собой одаренную дочь Годвина, Мэри. Клер уже предложила Байрону встретить его в Женеве, что привело его в ужас, но потом стала подумывать о том, как бы уговорить поехать чету Шелли. Мэри, ничего не знавшая об увлечении Клер, была очарована Байроном. Клер сообщила: «Мэри в восторге от вас, как я и предполагала, она умоляет меня узнать ваш адрес за границей, чтобы, если возможно, иметь удовольствие вновь увидеть вас. Она постоянно восклицает: «Какой он скромный! Какой добрый! Я его совсем не таким представляла».
Байрон искал забытья, но, к своему смущению, нашел любовь, нежеланную и тягостную. Хотя он понимал, что его снисходительность лишь поощряет бедную девушку, он не мог заставить себя быть грубым с ней. Клер готовилась предъявить свой последний козырь. Это была последняя неделя Байрона в Англии. Она должна действовать быстро, если хочет удержать его. Клер смело написала: «Я не надеюсь на вашу любовь, я недостойна ее. Вы лучше меня, но все же, к своему счастью и удивлению, я поняла, что страсти, которые вы считали угасшими, по-прежнему живут в вашем сердце. Будете ли вы возражать против следующего плана? В четверг вечером мы уедем из города на десять или двенадцать миль на почтовом поезде или в карете. Там мы будем свободны и не известны никому и сможем вернуться на следующее утро… Я всегда буду помнить вашу доброту и оригинальность вашего мышления».
Неизвестно, ездили они за город или нет, но Байрон повидал Клер и нашел забвение в ее объятиях, к своему дальнейшему сожалению. Его лучшие чувства восставали против этой связи, но он был настолько слаб, чтобы согласиться «любить что угодно на земле, если только оно этого пожелает».
21 апреля Байрон окончательно расстался с ней со словами: «Случившееся было доказательством доброй воли мисс Клермонт». На следующий день его последние приготовления были прерваны приходом множества друзей, желающих попрощаться. Однако Байрон успел написать записку Августе: «Моя милая сестра, документы подписаны… Я мечтаю и молю лишь об одном: чтобы ты больше никогда, ни при каких обстоятельствах не упоминала имени леди Байрон, только лишь по вынужденному делу».
Несмотря не нелюбовь Байрона рано вставать по утрам, 23 апреля в ранний час в большом доме на Пикадилли-Террас шли последние сборы. Нужно было уехать до прихода судебных приставов. Кроме доктора Полидори, Байрон взял с собой троих слуг: швейцарца по имени Бергер, Уильяма Флетчера и Роберта Раштона, который некогда сопровождал его за границу до Гибралтара. Хобхаус и Скроуп Дэвис должны были проститься с ним в Дувре. Они приехали в восемь вечера и отправили вперед экипаж, опасаясь, что судебные приставы захватят его. На следующий день дул встречный ветер, поэтому плавание пришлось отложить, и они скоротали время, сходив на могилу Чарльза Черчилля, сатирика XVIII века и друга республиканца Уилкса. Хобхаус вспоминал: «Байрон лежал на его могиле и дал кладбищенскому сторожу крону, чтобы он насыпал на нее свежей земли».
Появились вести, что в Дувре находится прославленный лорд Байрон, и доктор Лашингтон позднее сообщил леди Байрон: «Любопытство было так велико, что многие леди нарядились служанками, чтобы поближе посмотреть на него, пока он был на постоялом дворе…»
На следующее утро ветер переменился, и капитан был готов к отплытию, но Байрон не желал рано вставать. Хобхаус записал: «Однако вскоре появился лорд Байрон и, взяв меня под руку, направился к набережной». Они прошли сквозь толпу зевак. «Суета радовала Байрона, но он выглядел расстроенным, когда корабль отошел от причала. Я побежал к краю деревянного пирса. Мой милый друг снял шляпу и махал мне. Я глядел, пока он не скрылся из виду. Да благословит его Бог за доброту и искренность…»
Глава 16
Чайльд Гарольд снова в пути
1816
Байрон был взволнован и удручен расставанием. Но, как он говорил Муру, любое волнение всегда находило отклик в его чувствах, и его впечатления и воспоминания становились ярче и отзывались стихами. Море, ветер и летящий по волнам корабль пробудили былую меланхолию, испытанную им, когда он в последний раз отплывал от берегов Англии в 1809 году. Байрон снова был Чайльд Гарольдом, только повзрослевшим и изменившимся.
Кто жизнь в ее деяниях постиг,
Кем долгий срок в земной юдоли прожит,
Кто ждать чудес и верить в них отвык…
(Перевод В. Левика)
Байрон понимал, что это конец целой эпохи в его жизни, но еще не сознавал, каково будет начало его «взрослой» литературной карьеры. Навсегда покинув Англию, он погрузился в атмосферу свободы и самовыражения, которая на родине ограничивалась жесткими рамками условностей, наложенных на него годами славы. Свобода духа вновь проснулась в Байроне, когда он направлялся к теплым южным странам. Хотя он и планировал остановиться в Женеве и ждать Хобхауса, но его целью была Венеция, «зеленый остров» его воображения. А конечным пунктом путешествия должно было стать восточное побережье Средиземного моря. В письме от 1820 года из Равенны он заметил: «Я намеревался отправиться в Турцию и, думаю, еще не отказался от своего намерения…»
В Остенде Байрон ощутил полную свободу от британских условностей. На постоялом дворе Полидори нескромно записал: «Едва войдя в комнату, лорд Байрон как гром с неба обрушился на служанку». Они отправились в путь на следующий день в громыхающем наполеоновском экипаже, запряженном четверкой лошадей, и с форейтором. В Антверпене Байрон любовался знаменитыми портовыми бассейнами, построенными для флота Бонапарта, больше, чем картинами. Особенно он критиковал самого любимого художника фламандской школы. «Что касается Рубенса, – говорил он Хобхаусу, – то он кажется мне самым грубым, безвкусным, кричащим, бесстыдным самозванцем, который когда-либо измывался над чувствами человечества».
В Брюсселе Байрон встретил Прайса Локхарта Гордона, шотландского друга его матери. Больше чем соборы и музеи, Байрон мечтал увидеть поле Ватерлоо, и Гордон стал его «чичероне». По словам Гордона, глядя на поле боя, поэт «был молчалив, задумчив и спокоен». Перед отъездом он с Полидори взял лошадей и объехал галопом все поле, вероятно воображая себя лихим кавалеристом. По словам Полидори, Байрон распевал «турецкие или арнаутские песни».
Вечером в доме Гордонов Байрон был в хорошем настроении и очаровывал гостей забавными рассказами о своих восточных путешествиях. Он согласился написать стихи для альбома миссис Гордон, в который Вальтер Скотт уже вписал несколько строк о Ватерлоо. На следующий день Байрон вернулся с двумя строчками: «Ты топчешь прах империи, – смотри!», которые впоследствии вошли в третью песню «Чайльд Гарольда». В это же время он стал записывать мысли, преследующие его со дня отъезда из Англии, потому что только таким образом мог избежать сокрушительного ощущения несовершенства бытия:
Чтоб в слове жить, над смертью торжествуя, —
Таким увидеть я хочу мой стих.
Пусть я ничтожен – на крылах твоих я воспарю,
О мысль, твоим рожденьем ослепленный…
(Перевод В. Левика)
Поездка вызвала воспоминания о мечтаниях юности, которые он связывал с дикой природой, стихией, свободой земли и неба:
