Любовь! Не для земли ты рождена,
Но верим мы в земного серафима,
И мучеников веры имена —
Сердец разбитых рать неисчислима.
Ты не была и ты не будешь зрима,
Но, к опыту скептическому глух,
Какие формы той, кто им любима,
Какую власть, закрыв и взор и слух,
Дает измученный, усталый, скорбный дух!
(Перевод В. Левика)
Но после полета на небеса пегас Байрона вновь спустился на землю:
Так будем смело мыслить! Отстоим
Последний форт средь общего паденья.
Пускай хоть ты останешься моим,
Святое право мысли и сужденья…
(Перевод В. Левика)
Для Байрона было типично после смелых и безумных мечтаний возвращаться к логике и здравому смыслу. Нельзя сказать, что это приносило ему удовлетворение: просто этот внутренний порыв всегда был сильнее его. Ночные встречи с поэзией, поскольку лучше всего ему писалось перед рассветом, составляли тайную жизнь Байрона, приносили ему величайшее наслаждение и наполняли счастьем тот прекрасный июль, проведенный на вилле. Байрон вставал поздно, иногда отправлялся в Венецию, на своей гондоле плыл в Лидо, чтобы искупаться в Адриатическом море, а вечерами ездил верхом вдоль канала Брента. В конце июля в Ла-Миру приехал погостить Льюис, а 31-го прибыл Хобхаус и стал сопровождать Байрона в его вечерних верховых прогулках.
В один из таких вечеров они встретили двух красивых крестьянских девушек и заговорили с ними. Байрон вскоре условился о встрече с одной из них, которая была замужем, а другая бежала от Хобхауса, поскольку не была замужем, потому что, по словам Байрона, «здесь ни одна женщина не пойдет на любовную связь, не будучи замужем». Девушка Байрона откровенно сказала, что «не возражает против встреч со мной, поскольку она замужем, а все замужние женщины делают это. Но ее муж, булочник, обладает свирепым нравом и может причинить ей вред. Короче говоря, за несколько вечеров мы устроили все наши дела…».
Животная страстность и дерзость этой девушки по имени Маргарита Коньи делала ее еще более очаровательной в глазах Байрона, который вскоре не мог без нее жить. Он был удивлен и поражен ее самоуверенностью и напористостью. Ее не волновала его связь с Марианной и с другими женщинами, и она открыто хвасталась, что он всегда вернется к ней. Байрон говорил Меррею, что причиной его выбора была «прежде всего ее внешность: очень высокая, темноволосая, венецианское лицо, очень красивые черные глаза и другие качества, о которых не стоит упоминать. Ей было двадцать два года, и у нее никогда не было детей, поэтому она не испортила ни свою фигуру, ни что-либо другое, что является, уверяю тебя, неизбежным в здешнем жарком климате, где женщины становятся вялыми, рыхлыми и отупевшими вскоре после рождения детей. Кроме того, она говорит, думает и выглядит как настоящая венецианка с их наивностью и крестьянским юмором. Она не умеет ни читать, ни писать и не может изводить меня письмами…». Когда однажды вечером Марианна увидела ее, Маргарита «отбросила свою вуаль (fazziolo) и ответила на четком венецианском диалекте: «Ты не его жена, и я не его жена. Ты его донна, и я его донна. Твой муж рогоносец, и мой тоже. А что касается остального, то какое право ты имеешь упрекать меня? Если он предпочитает меня, то разве это моя вина?»
После отъезда Льюиса в августе Байрон вновь вернулся к работе над «Чайльд Гарольдом». Обнаружив, что последняя песнь понравилась Хобхаусу больше, чем предыдущая, написанная в Швейцарии под влиянием бесед с Шелли, Байрон даже добавил к ней несколько строф по совету друга. Вскоре Хобхаус начал писать исторические заметки для поэмы.
Просьба Меррея, чтобы Байрон написал для него «тактичное и вежливое отклонение» трагедии, присланной издателю доктором Полидори, была услышана, и Байрон сочинил шутливые стихи, в которых упражнялся в остроумии насчет своего издателя и напыщенного Полидори:
Милый доктор, я прочел ваше произведение
И считаю, что это в общем-то неплохое творение,
Прельщает взор и душу бередит,
И слезы выжимает и манит…
Но мне прискорбно говорить об этом,
Но пьесы лишь лекарства на свете этом…
Когда-то даже Байрон писал лучше,
Но целый год уже пишет он все хуже,
Наверное, растерял свой дар в Венеции,
С какой-нибудь прелестной юной женщиной…
Несомненно, Байрон не забыл о том, как Меррей был не уверен в успехе «Манфреда».
Весь август прошел в развлечениях в Ла-Мире. По выходным регулярно появлялся синьор Сегати, но не для того, чтобы устраивать сцены любовнику жены, а чтобы поухаживать за дамой, живущей по соседству, а порой сообщить Байрону и его друзьям последние сплетни из Венеции. 29 августа он поведал одну историю, которая понравилась Байрону, так как в ней отражались венецианский образ жизни и моральные устои. Муж одной женщины погиб в море, по крайней мере, так она думала и завела любовника, «вице-мужа», как шутливо назвал его Байрон. Через несколько лет ей встретился турок, который назвал себя ее мужем и, по словам Хобхауса, сделал ей три предложения: «бросить любовника и пойти со мной, остаться с любовником или принять денежное содержание и жить одной». Далее Хобхаус добавил: «Дама еще не дала ответ, но мистер Загати заметил, глядя на Б., что уверен, что она не оставит любовника ради мужа. Это слишком грубо даже для меня».
Байрон решил, что этот случай может лечь в основу произведения, в котором он отразит все свои венецианские приключения. Через несколько дней он уже начал работу над комическо-героической поэмой, которая открыла новый литературный период его творчества. Форму поэмы подсказало произведение Джона Хукэма Фрира, остроумная сатирическая поэма, созданная по образцу Луиджи Пульчи, жившего в XV веке предшественника Касти и использовавшего итальянскую октаву. Поэма Фрира, основанная на произведении Пульчи «Моргайте Маджоре», комическо-героических приключениях монахов и гигантов, в свободном разговорном стиле повествовала о совершенно различных предметах, случаях и характерах. Отсутствие единства, лирические отступления, остроумные эпиграммы, ироническое принижение сентиментального, подчеркнутое в кульминационных строках куплетов в конце восьмистрочных строф, разговорный язык, совсем не героическое изображение персонажей и обезоруживающая откровенность описаний делали поэму идеальным образцом для Байрона. Она особенно пришлась ему по вкусу потому, что он всегда презирал обобщенные описания и помпезность английской поэзии.
Одним росчерком пера Байрон скинул с себя оковы британского стиля и манеры «Чайльд Гарольда», и в новых строках появились беззаботность и откровенность, свойственные его письмам. Пусть критики выискивают недостатки, он все равно будет собой:
С натуги я до прозы пасть готов,
Но вот беда: все требуют стихов.
(Перевод В. Левика)
Красота стиля была так же естественна, как красота страны. Все, что рождало воображение, будь это описание, циничный комментарий, чувство, различные отступления, расписывалось во всех подробностях, как в эпистолярном жанре, а дальнейший рассказ мог немного подождать. Описав карнавал, Байрон обратился к женщинам:
