Из этой просьбы видно, как мало Шелли знал Байрона и Клер. Шелли всегда ошибочно полагал, что человеческая натура более подвержена разуму и что чувства можно легко контролировать. Другое письмо Байрона с обещанием, что Клер вновь увидит ребенка, настолько ее успокоило, что 28 апреля она отправила к нему Аллегру вместе с Элизой и гонцом, привезшим письмо. Клер воспользовалась возможностью, чтобы послать Байрону письмо: «Молю тебя лишь об одном. Пришли мне маленькую прядь твоих драгоценных волос, чтобы вместе с волосами Аллегры я могла положить ее в медальон… Мой дорогой лорд Байрон, ты самый лучший на свете и отец моего ребенка, и я не могу забыть тебя».
Бедная Клер опять призналась в своей любви к Байрону и была слишком ослеплена чувствами, чтобы понять, какое впечатление произведет униженная мольба хотя бы о крупице доброты. Если бы она написала, что заинтересована лишь в благополучии девочки и равнодушна к Байрону, он бы смог обходиться с ней со всей добротой и справедливостью. Мысль о том, что Клер использует Аллегру как оружие в борьбе за него, мешала Байрону относиться к ней по-дружески.
Когда 2 мая в город прибыли няня с Аллегрой, Байрон еще не успел переехать во дворец, и, возможно, девочка в это время жила у Хоппнеров. Обосновавшись во дворце Мосениго, Байрон перевез туда ребенка. Он очень любил дочь. После того как она побыла с ним три месяца, он написал Августе: «…она очень красива, очень умна и всеобщая любимица. Но что удивительно, она больше напоминает леди Байрон, чем свою собственную мать, да настолько, что изумляет ученого Флетчера и меня. У нее очень голубые глаза, высокий лоб, светлые вьющиеся волосы и несносный характер – это от отца».
28 февраля Меррей анонимно издал поэму «Беппо», и вскоре она стала предметом всеобщего обсуждения. Добродушный юмор завоевал расположение критиков. Байрон был доволен и разрешил Меррею издать поэму с указанием имени автора. «В любом случае она покажет им, что я могу писать весело и ненавижу уныние и манерность». Что касается четвертой песни «Чайльд Гарольда», то Меррей был «заворожен», по словам Хобхауса, но издатель оказался не столь доволен комментариями Хобхауса к поэме. Тем не менее Байрон остался верен другу и настаивал на том, чтобы комментарии были сохранены.
Байрон по-прежнему наслаждался обществом Хоппнеров и избранных гостей англичан и иностранцев, которые посещали этот гостеприимный кров. У Хоппнера Байрон встретил Александра Скотта, молодого англичанина независимых взглядов, который позднее сопровождал его в поездках в Лидо. Там же он познакомился с заслуживающим внимания участником наполеоновских войн, кавалером Анжело Менгальдо. Преданность кавалера былой славе падшего Наполеона, республиканские взгляды, интерес к поэзии и собственные попытки писать привлекли английского поэта. Однако его несдержанное самолюбие, напоминавшее самолюбие Байрона, было причиной постоянных ссор между ними. В июне Менгальдо и Байрон устроили соревнование по плаванию. Они оба хвастались своими способностями: Байрон переплыл реку Тахо и Геллеспонт, Менгальдо – Дунай и Березину под огнем. Байрон часто практиковался в плавании в Адриатическом море и на Большом канале. Графиня Альбрицци вспоминала, что однажды видели, «как он, выйдя из дворца на Большом канале, вместо того чтобы сесть в гондолу, бросился в воду в одежде и поплыл к дому». Чтобы не столкнуться с веслами гребцов, он держал в левой руке фонарь, плавая в канале по ночам.
Состязание состоялось 25 июня. Байрон с легкостью выиграл, оставив Менгальдо в пятистах ярдах позади и успев из Лидо переплыть в Большой канал. «Я находился в море с половины пятого до четверти девятого без отдыха, – рассказывал он Хобхаусу и прибавлял: – Я не чувствовал усталости, потому что позавтракал после полудня, а потом поужинал вечером в десять часов».
Весной и летом Байрон продолжал развлекаться с венецианками. Особенно он увлекся оперной певицей. Он с восторгом писал Хобхаусу: «Она самая прелестная вакханка в мире, и за нее можно умереть. С Сегати мы расстались месяца два или три назад. У меня полно других девиц. Благодаря Арпалис Тару счел ли, вышеупомянутой сумасбродке, между нами нет прочных отношений, только обмен любезностями и всякие несерьезные шутки». Как бы легко Байрон ни отзывался об этой связи, он не мог плохо обращаться с девушкой, потому что и в последующие годы она сохраняла к нему теплое благодарное чувство.
Стимулируя себя беседами или любовными играми, Байрон обычно завершал ночь стихосложением. 1 июня он закончил длинное письмо к Муру следующими словами: «Доброй ночи или, скорее, доброе утро. Уже четыре утра, над Большим каналом встает солнце и освещает Риальто. Я должен идти спать: не спал всю ночь, но, как говорит Джордж Филпот: «Это жизнь, черт побери, это жизнь!»
Во дворце Мосениго тишина воцарялась только поздней ночью. В большом дворце Байрон мог позволить себе содержать животных и слуг, которых теперь было четырнадцать, все итальянцы, кроме Флетчера. Байрон писал Дугласу Киннэрду: «У меня две обезьянки, лисица и два мастифа… Обезьянки просто очаровательны». Животных держали на первом этаже, где Байрон мог любоваться или играть с ними по пути в свою гондолу. Кроме мелких краж и ссор, Байрон не мог пожаловаться на слуг, которые были преданны ему. Среди самых верных был Джованни Баггиста Фалчери, или просто Тита, который служил у Байрона гондольером. Он был добрым и мягким и, как собака, повсюду следовал за своим хозяином, но огромная черная борода придавала ему свирепый вид.
Весной и летом Байрон испытывал раздражение, считая, что друзья в Англии позабыли его. Меррей не отвечал на его письма, хотя Байрон писал много и интересно и знал, что издатель с удовольствием будет показывать или зачитывать описания Венеции гостям на Элбемарл-стрит, 50. Байрон жаловался на то, что Меррей не написал удовлетворительного ответа насчет того, как приняли поэму. Ньюстед уже продали, но Хэнсон, как обычно, тянул с бумагами для подписания. Когда Байрон написал Хобхаусу и Киннэрду, которые теперь занимались политикой, то не получил ответа.
Раздражение Байрона видно и в его письмах. 1 июня в письме к Муру он зло и язвительно отзывался о своих английских современниках. Что-то, рассказанное Муром о Ханте, вызвало негодование Байрона, которое он пытался скрыть. «Он хороший человек, в его хаотических произведениях есть элементы поэзии. Но его испортили госпиталь Крайст-Черч и воскресные газеты, не говоря уже о суррейской тюрьме, которая сделала его мучеником. И все же он хороший человек. Когда я увидел рукопись «Римини», то сказал ему, что считаю это хорошей поэзией, испорченной только странным стилем. Он ответил, что его стиль – это система, или нечто выше системы, или что-то в этом духе, а когда человек говорит о системе, то он безнадежен…»
Наконец Байрон пригрозил далее иметь дела с Лонгманом, но умиротворяющее письмо Меррея смягчило его гнев, а тысяча гиней, приложенных к письму, развеяла его опасения. Байрон объявил о завершении «Оды Венеции» и добавил, что у него есть два сюжета, «один серьезный и один смешной (а-ля «Беппо»), еще незаконченные, и которые он не спешит закончить». Это первый намек на то, что Байрон уже работал над «Дон Жуаном», первую песнь которого поэт завершит в сентябре. Он также объявил о своем намерении написать мемуары в прозе, «без всякого желания разоблачить или сделать какие-то замечания о ныне живущих людей, которые могли бы быть им неприятны…».
