Лермонтова понять можно. Девицу Гончарову он, безусловно, встречал и наблюдал в Москве, пять лет назад, и в Дворянском собрании, и на гуляньях. А может, был и в толпе любопытных, собравшихся у Воскресенской церкви, чтобы хотя бы одним глазком увидеть избранницу «дивного гения», тем паче что и церковь, где Пушкин венчался, и арбатская квартира молодоженов – в десяти минутах ходьбы от его дома на Малой Молчановке. А если и не был, то слышал, как все это выглядело со стороны, а это выглядело в интерпретации молвы именно так, как в «Маскараде»:
И тяжко стало мне и скучно жить!
И кто-то подал мне тогда совет лукавый
Жениться… чтоб иметь святое право
Уж ровно никого на свете не любить;
И я нашел жену, покорное созданье,
Она была прекрасна и нежна,
Как агнец Божий на закланье,
Мной к алтарю приведена…
Чтобы теперь, хотя бы издали, из партера, разглядеть, какой же стала та молчаливая, если присмотреться: красивая, хотя и не слишком яркая и из-за близорукости и легкого косоглазия не слишком ловкая девочка, можно и шею вывернуть! Тем паче, что шея принадлежит человеку, который готов сто раз пожертвовать жизнью только для того, чтобы найти ключ от самой незамысловатой загадки.
Ни светской львицей, ни роковой дамой Наташа Гончарова, выйдя замуж за «дивного гения», все-таки не стала. Однако в паркетно-танцевальные войны («с первым призом за красоту») втянулась и действовала азартно и небезуспешно, несмотря на беременности и выкидыши. Главной соперницей мадам Пушкиной была Эмилия Карловна Мусина-Пушкина. Та самая лилейная графиня, которой посвящен изящный мадригал Лермонтова:
Графиня Эмилия —
Белее, чем лилия,
Стройней ее талии
На свете не встретится.
И небо Италии
В глазах ее светится.
Но сердце Эмилии
Подобно Бастилии.
Судя по письму Александра Сергеевича к жене от 14 сентября 1835 года, где поэт спрашивает «ангела Наташу», счастливо ли она воюет со своей однофамилицей, разгар «паркетной» войны приходится на те самые танцевальные сезоны (1834–1835 и 1835–1836 годы), что и события, изображенные в лермонтовском «Маскараде».
Соперничали не только сами красавицы, но и их поклонники. Лермонтов принадлежал к «партии» Эмилии Мусиной-Пушкиной. Тут был, видимо, и каприз вкуса, и вполне осознанная неприязнь к женщинам без характера и воображения, к «петербургским льдинкам», не способным на сильное и страстное чувство. Арапова-Ланская, дочь Натальи Николаевны от брака с Ланским, вспоминает: «Нигде она (Наталья Николаевна Пушкина. – А. М.) так не отдыхала душою, как на карамзинских вечерах, где всегда являлась желанной гостьей. Но в этой пропитанной симпатией атмосфере один только частый посетитель как будто чуждался ее, и за изысканной вежливостью обращения она угадывала предвзятую враждебность. Это был Лермонтов. Слишком хорошо воспитанный, чтобы чем-нибудь выдать чувства, оскорбительные для женщины, он всегда избегал всякую беседу с ней, ограничиваясь обменом пустых, условных фраз».
По всей вероятности, дочь Ланского и вдовы Пушкина слегка преувеличивает. Скрытой враждебности не было. Была неприязнь. Убеждение в том, что Наталья Николаевна, при всей ее модно-романтической красоте, не стоит того, чтобы из-за нее страдал и погиб Пушкин. Сам Пушкин. Даже страсти Дантеса и той не стоит…
И тем не менее: если бы не было «Маскарада», не было бы и «Смерти Поэта». Они связаны как завязка и развязка петербургской драмы. Вольно или невольно Лермонтов в последнем варианте «Маскарада» – «Арбенине» – оставил свидетельство:
Ни вы, ни я, мы не имели власти
В ней поселить хотя бы искру страсти.
Ее душа бессильна и черства.
Мольбой не тронется – боится лишь угрозы,
Взамен любви у ней слова,
Взамен печали слезы,
За что ж мы будем драться – пусть убьет
Один из нас другого – так. Что ж дале?
Мы ж в дураках: на первом бале
Она любовника или мужа вновь найдет.
Это зашифрованное косвенное свидетельство можно, как мне кажется, расшифровать следующим образом. Вина Натальи Николаевны не в том, что она, не любя мужа, увлеклась человеком, который более, нежели Пушкин, отвечал ее идеалам и склонностям. Вина, точнее, беда ее в другом – в неумении полюбить. Ни Пушкина – за гений, за муки, за страсть к ней, простенькой московской барышне. Ни Дантеса – за молодость и красоту, за странное – в его-то положении «первого любовника» светских маскарадов – двухлетнее постоянство.
Глава восемнадцатая
Но все эти трагические события произойдут, напоминаю, не скоро.
20 декабря 1835 года Пушкин вместе с женой навещает родителей и, по свидетельству Ольги Сергеевны Пушкиной-Павлищевой, «слишком много думает о своем хозяйстве, о своей детворе и о туалетах жены». Да и Лермонтов еще и мысли не допускает, что его «Маскарад» не будет поставлен. Передав Раевскому поправленную по цензурным замечаниям рукопись, он оформляет подорожную. Ему наконец-то (20 декабря) разрешили долгожданный отпуск по домашним обстоятельствам в губернии Тульскую и Пензенскую. На шесть недель.
Михаил Романов, командир Отдельного гвардейского корпуса, мог смотреть сквозь пальцы на мелкие шалости молодых офицеров вверенных ему полков, но при этом все, что касалось общего порядка, в том числе и предоставление отпусков, соблюдалось неукоснительно: шесть недель и ни днем больше. Негусто, если учесть, сколько дорожных суток должен был истратить господин офицер, дабы в разгар русской зимы добраться до губернии Пензенской, да еще и с обязательной остановкой в Москве.
Итак, в декабре 1835 года Лермонтов появился в Москве, где в каретном сарае городского дома Столыпиных ждали оставленные бабушкой собачье одеяло и пуховая перина. Появился, так сказать, в новом качестве – не студента, пописывающего стишки, не автора юнкерских и гусарских поэм, а писателем, которого не зазорно поместить в том же журнале, что и двух первых поэтов России.
Первая неприятность случилась с ним в Москве. В письме к любезному Святославу Михаил Юрьевич называет ее «происшествием», а, судя по содержанию письма (от 16 января 1836 года из Тархан), с этим происшествием связаны, во-первых, сюжет драмы «Два брата», а во-вторых, следующая фраза: «Надо тебе объяснить сначала, что я влюблен!» Поскольку доподлинно известно, что Лермонтов выехал из Петербурга 20 декабря, а в Тарханы прибыл 31-го (того же месяца), максимум на четыре дня в Первопрестольной он не задержался. Успел ли увидеться в Варварой Александровной, неизвестно, но, думаю, не будет излишней смелостью допустить, что все-таки увидел ее, уже замужнюю; может быть, как и Печорин Верочку Р., издали, в театре.
Впрочем, если вдуматься в концовку того же письма: «Я тебе не описываю своего похождения в Москве в наказание на твою излишнюю скромность…» – какие-то действия, несовместимые с правилами хорошего тона, он все-таки предпринял. Скажем, в отсутствие супруга Лопухиной, как и в пьесе, заявился незваным в семейный дом, сославшись на родство или давнее знакомство. Допускаю даже, что именно этим «неприличным» поступком, недаром оно квалифицируется (в письме к Раевскому) как похождение, объясняется странноватая строфа из «Оправдания» (1841), по мнению Висковатого, посвященного Варваре Александровне.
