Впрочем, на ее счастье, конечный пункт, к которому она стремилась, оказался совсем недалеко. Асфальт закончился, упершись в брусчатку. Возблагодарив Бога за то, что она была в удобных кроссовках, а не в туфлях на шпильке, Ганна вошла в калитку, ведущую в небольшой, очень чистенький и ухоженный, устланный яблоневым цветом дворик. Слева стояло небольшое деревянное здание с вывеской «Касса», справа — собственно дом, в котором когда-то держала маленькую лавку и жила семья одного из самых знаменитых художников двадцатого века.
Сад утопал в бело-розовом яблоневом цвете. Это было так красиво, что Ганна даже остановилась, не в силах отвести глаз от волшебного зрелища. Присев на стоящую перед входом скамейку, она вперила тут же ставший бездумным взгляд в цветущее кружево яблонь. Тревога прошла, словно смылась струями аромата.
— Красиво у нас? — Из кассы вышла пожилая женщина, оглядела Ганну с ног до головы, улыбнулась, как будто увиденное ей понравилось.
— Очень.
— Ну так не торопитесь. Посидите, подышите, полюбуйтесь. Ближайшая экскурсия через час приедет, так что успеете и погулять, и все внутри осмотреть. А хотите, так можно и экскурсию послушать вместе с группой.
— Нет, экскурсию я, пожалуй, не хочу. — Ганна Друбич была одиночкой, которая любила все постигать сама, на звук, на вид, на вкус, на зуб. Она не любила длинные витиеватые рассказы экскурсоводов, предпочитая черпать информацию из книг или Интернета, а потом сравнивать лично полученные впечатления с прочитанным. То, что говорили экскурсоводы, она все равно никогда не запоминала.
С некоторым сожалением она встала со скамейки, зашла в деревянный домик, купила билет и прошла внутрь музея, где, кроме нее, была только смотрительница.
Три комнатки. Ни одной картины. Скудное убранство, письма и фотографии на стенах. Вот все богатство, которым мог похвастать дом-музей Марка Шагала. Ганна даже расстроилась немного, так мало здесь можно было почерпнуть для души и сердца.
— Так у вас ни одной картины нет? — разочарованно спросила она смотрительницу. Та даже руками всплеснула от наивности посетительницы.
— Господи, да, конечно же, нет. Вы представляете, сколько стоят эти работы. Да нам бы тут военную охрану пришлось бы держать.
— А я почему-то думала увидеть его работы, — пробормотала Ганна, чувствуя себя дурочкой. — Я же знаю, что он до конца своих дней не забыл родной город. Мне родители рассказывали, что Витебск запечатлен на сотне его картин, а под конец жизни у всех, кто приезжал в дом Шагала во Франции, он спрашивал: «А вы не из Витебска?»
— Так и было, — смотрительница кивнула. — Вы знаете, году в семьдесят восьмом, за несколько лет до своей смерти Шагал обратился к тогдашним отцам города с предложением подарить Витебску несколько своих работ. Те в ужас пришли от одной только мысли о том, что с ними сделают, если они согласятся. Эмигрант, авангардист… Автор «Библейского послания миру»… Национальный музей в Ницце… Да первого секретаря горкома, если бы он такой дар принял, не то что из партии погнали, а посадили бы, наверное. Так и остался Витебск без творческого наследия прославившего его художника. Сейчас-то понимаем, как бы могли жить, если бы у нас был музей с подлинниками Шагала. Да к нам бы со всего света туристы ездили. Процветал бы город, не то, что сейчас… — Она горестно махнула рукой.
— И ни одной работы нет? Совсем-совсем? — снова спросила Ганна, которой почему-то стало до слез обидно и за отвергнутого родиной художника, и за старый, столь любимый им город.
— Официально нет, а так, кто ж знает. Все-таки он здесь до двадцатого года прошлого века жил, работал, писал. Дарил ведь свои работы наверняка. Может, и сохранилось что в частных коллекциях. А может, и нет. Под немцами ведь сколько были.
Ганна вдруг представила на миг, что бы было, если бы вдруг удалось найти неизвестный подлинник Шагала, и у нее даже захватило дух.
«Вот ведь фантазерка, — выругала она сама себя. — Не зря все-таки ты, Друбич, детективы пишешь, какие только фантазии не приходят в твою дурацкую голову».
Она еще раз обошла маленький музей по периметру, почитала подписи под фотографиями и архивными документами, вежливо попрощалась с потерявшей к ней всяческий интерес смотрительницей, вышла на улицу, еще раз окинула взглядом прекрасный цветущий сад, сфотографировала памятник у входа в музей и легким шагом пошла прочь, тут же забыв о мимолетном расстройстве из-за того, что Марку Шагалу не удалось подарить Витебску свои работы.
Обладая подвижной психикой, Ганна легко переходила из одного эмоционального состояния в другое. Так, от смеха к слезам и обратно у нее всегда шаг был таким быстрым, что она и сама не всегда замечала, как это происходит. Галицкий всегда посмеивался над этим ее качеством.
Вообще было бы здорово оказаться тут, в Витебске, вместе с Ильей. Он обладает такой эрудицией, что бы мог несколько часов подряд рассказывать ей о Шагале, его биографии, творчестве, судьбе, женах, детях и внуках. Илья вообще был прекрасным рассказчиком, поскольку обладал живым, богатым образным языком. Из него из самого мог получиться прекрасный писатель, гораздо лучший, чем Ганна Друбич, но он предпочитал шлифовать чужие таланты, а не извлекать из недр свой.
Интересно, как у него дела? Мысли об Илье пришли внезапно и больше не отпускали, вытеснив из сознания и поход в «Лiтару», и встречу с отчего-то неприятным Андрыяном Карповичем, и болтушку Аксану, и оставшийся позади красный кирпичный домик.
— Я имею полное право ему позвонить, — вслух сказала Ганна и обернулась, не слышит ли ее кто, не сочтет ли сумасшедшей, разговаривающей с самой собой, но тенистая старая улочка была пустынна. — У него мой ребенок. Я могу позвонить, чтобы узнать, как Вовка.
Ганна созванивалась с сыном раз по пять на дню. Она знала про то, что они не уехали в Питер, а остались в Москве, что Эсфирь Григорьевна устроила внуку хорошую культурную программу, а Галицкий пропадает на работе и приезжает только вечером, злой и уставший. И про пропажу какого-то жутко ценного портсигара Вовка рассказывал тоже. Ее внимание зацепилось за слово «Фаберже», только сыну она не поверила. При всех доходах Галицкого настоящего Фаберже у него быть не могло, так что впечатлительный Вовка точно что-то перепутал.
Из его рассказа она уловила, что у Галицкого еще какие-то неприятности, кроме убийства, про которое сын, конечно, не знал. Что ж, в этом был весь Илья — нанизывать неприятности, как рябину на длинную нитку, он умел виртуозно. Помочь ему Ганна не могла, да он и не позволил. Уже десять лет он не допускал ее в свою жизнь. Точнее, он не допускал ее в свою жизнь никогда, с самого начала, ей только понадобилось время, чтобы это понять. А как только она поняла, то от него ушла. Окончательно и бесповоротно. За десять лет, прошедшие с того момента, не было ни дня, чтобы она не пожалела о своем решении.
То, что она не просто увлечена Ильей Галицким, а влюблена в него глубоко, тяжело, бесповоротно, стало понятно Ганне примерно после третьего их свидания. Да, после той первой гостиничной ночи, когда она узнала, что Галицкий женат, она не убежала от него стремглав, не выгнала прочь, велев забыть. Ее жизненное кредо — не встречаться с женатыми мужчинами — куда-то подевалось под напором, точнее, просто шквалом эмоций.
