— Если бы я с просьбой о камерах пришел к вам напрямую, вы бы мне отказали, верно?
— Да, этот вопрос не в моей компетенции, нам строжайше запрещено показывать видеозаписи. Исключение составляют лишь сотрудники правоохранительных органов.
— Вот именно поэтому я и обратился сразу к управляющему. Вам не нужна огласка, это отлично, ему она тоже не нужна, да и я к ней, поверьте, совсем не рвусь. Поэтому давайте постараемся разобраться мирно.
— Илья Владимирович, — парень замялся, — есть небольшая проблема. Дело в том, что в самом помещении хранилища камеры отсутствуют.
— Да ладно, — Галицкий даже рассмеялся. — И вы хотите, чтобы я проглотил эту туфту?
— Это правда. — Парень вздохнул уныло, явно не рассчитывая, что ему поверят. — Это же банковское хранилище, где люди остаются один на один со своими секретами, ценностями, деньгами. Если бы у нас там стояли камеры, кто бы нам доверил хранить что-то действительно важное?
— Вас послушать, так в вашем банке можно хранить наркотики, — не выдержал Илья. — Все надежно, секретно и никто не снимает.
— Это плохая шутка. — Директор филиала вдруг как-то разом поник. — Но тем не менее в самом хранилище нет камер наблюдения, поэтому ни вы, ни мы не сможем увидеть, доставала ли ваша матушка портсигар из ячейки или нет, положила она его обратно или в сумочку, и вообще его судьбу нам проследить не удастся.
— Хорошо, — сдался Галицкий. — Где есть камера? Ближайшая к хранилищу?
— На входе. Вы сможете увидеть, кто заходит в хранилище и через какой промежуток времени выходит. Вам будет видно, что у этих людей в руках. Однако увидеть, что они делают внутри, невозможно. Поверьте.
— Хорошо. Давайте смотреть то, что есть.
— Это пожалуйста. С какого дня начнем?
Галицкий задумался. У давней маминой подруги был юбилей, шестьдесят лет, и мама брала из ячейки изумрудный гарнитур, подаренный Ильей на ее шестидесятилетие — серьги, кольцо, браслет тонкой работы и немыслимой цены. Хранить его дома мама наотрез отказывалась. Юбилей подруги отмечали двадцать пятого апреля, назавтра аккуратная мама отнесла свои украшения обратно в банк, убрала в замшевую коробочку и достала портсигар, чтобы подержать в руках, полюбоваться. Спустя три дня она пришла в хранилище вместе с внуком, чтобы показать ему семейную реликвию, но портсигара в ячейке уже не было.
— Смотрим с двадцать шестого по двадцать девятое апреля, — решительно сказал он.
Черно-белая запись оказалась неинтересной, даже унылой. Перед входом в хранилище стоял дежурный, который нажатием кнопки открывал дверь после того, как ему предъявляли пластиковую карточку, подтверждающую право войти внутрь. Дверь отворялась, клиент проходил, и дверь захлопывалась за его спиной. Пока кто-то был внутри, вход в хранилище другим посетителям был запрещен. Они должны были ждать в специальных креслах, расставленных в квадратном холле перед входом.
Впрочем, посетителей, пользующихся банковскими ячейками, было немного. За первый день просмотра в хранилище спускались лишь четыре посетителя, среди них Эсфирь Григорьевна Галицкая, как мы знаем, принесшая свои изумруды. На следующий день визитеров было всего два. Двадцать восьмого апреля три, не считая уборщицы, которая при открытой двери и под бдительным взглядом дежурного вымыла внутри полы.
— У нас немного клиентов, — извиняющимся тоном сказал директор филиала. — Услуга дорогая, сами понимаете.
Галицкий очень даже понимал. За аренду ячейки, из которой бесследно пропал портсигар Фаберже стоимостью в миллион долларов, он платил полторы тысячи рублей в месяц, восемнадцать тысяч рублей в год, копеечную для себя, но неподъемную для многих сумму. Да и что большинству людей хранить в банке? Обручальные кольца, сережки, доставшиеся в наследство от бабушки?
Он просил остановить записи и внимательно рассматривал каждого из посетителей, но ничего подозрительного не видел. Обычные люди с пакетами, портфелями. Чисто теоретически они могли вынести из хранилища что угодно, но черт побери, как они могли открыть ячейку?
— Вы знаете всех этих клиентов?
— Я — нет, но думаю, что это нетрудно будет выяснить у сотрудников отдела, оформляющего договоры на хранение, вот только, — парень снова замялся…
— Только вы не можете так перед ними подставиться. Понимаю. Если ситуация не разрешится сама собой, то мне все-таки придется обращаться в полицию, и тогда они допросят всех посетителей.
Ответом ему был многозначительный печальный вздох. Запись от двадцать восьмого апреля заканчивалась. Впереди оставалась только одна, от двадцать девятого. Мама говорила, что они с Вовой пришли в банк около одиннадцати утра. Значит, позже этого времени смотреть уже не имело смысла.
Банк работал до девяти вечера. Время на записи подошло к двадцати часам сорока минутам, и в хранилище спустился еще один посетитель, мужчина с пластиковым пакетом в руках, резко контрастирующим с модным костюмом. Он кивнул дежурному, показал свою карточку и был допущен внутрь.
Камера снимала его со спины, но что-то в облике входящего показалось Илье Галицкому смутно знакомым. Он подобрался, как снежный барс перед прыжком, чувствуя, что вот-вот увидит что-то важное. То, ради чего он вообще затеял всю эту чепуху с просмотром. Прошло минут пять, и посетитель вышел из двери хранилища, дружелюбно улыбнувшись дежурному.
— Стоп, — закричал Илья Галицкий, хотя вообще-то умел держать себя в руках. — Стоп. Жми на паузу.
С застывшей записи во весь экран на него смотрел, загадочно улыбаясь, убитый на утро следующего дня писатель Вольдемар Краевский.
* * *
— Ты мне можешь доходчиво объяснить, зачем тебе нужен этот ребенок? — Свой вопрос мама задавала по нескольку раз на дню.
Папа молчал, но вздыхал так многозначительно, что у Ганны сердце сжималось от сочувствия.
Для родителей ее неожиданная беременность стала ударом. Они мечтали, чтобы их дочка, естественно, умница и красавица, как и положено единственным дочкам любящих приличных родителей, вышла замуж, поставила штамп в паспорт и только после этого реализовала свое данное природой право быть матерью.
То обстоятельство, что Ганне уже стукнуло двадцать пять, а желающих провести ее под марш Мендельсона, так и не нашлось, в расчет не принималось. Для родителей она была ребенком.
Родительское недоумение разделяли и подруги.
— Делай аборт, — горячилась Машка, с которой Ганна дружила с детского сада. — Зачем тебе ребенок без отца? Как ты будешь его растить?
— Ты с ума сошла, ты же всю жизнь себе сломаешь, кто тебя возьмет замуж с таким довеском, — подпевала Ленка, коллега по работе, с которой Ганна сидела в одном кабинете.
Спорить ни с родителями, ни с подругами не хотелось, потому что тошнило ужасно и все время клонило в сон. Ганна и не спорила, твердо решив, что ребенка оставит. Ее не прельщала участь матери-одиночки, она не страшилась божьей кары, не думала о морали. Внутри ее тела рос ребенок Ильи Галицкого, и только это имело значение.
