— Что? — спросил он, чувствуя, как клацают зубы.
— Сон, — пробормотала она. — Мне приснился страшный сон. Как-будто я вижу, что за Вовкой гонятся, чтобы его убить, хочу крикнуть, предупредить, чтобы он бежал быстрее, спрятался, спасся, и не могу открыть рот. Словно он склеился какой-то липкой массой, которая все прибывает и прибывает. Я достаю ее пальцами, выковыриваю, а ее становится все больше, я задыхаюсь, а его тем временем настигают и заносят над головой огромный тесак. Такой, как в фильмах ужасов показывают.
Ее била крупная дрожь, поэтому Илья, не очень соображая, что делает, подошел к кровати, бережно уложил Ганну на подушки, лег рядом, обнял и начал укачивать, словно ребенка, успокаивая и утешая.
— Это всего-навсего сон, это все неправда, — говорил он, и его тихий голос действительно рассеивал ужас, отгонял ночную тьму и прячущихся в ней монстров. — Вова в Москве, у мамы. Он крепко спит, у него все хорошо, и мама скорее даст себя убить, чем допустит, чтобы с ним что-то случилось. Как-то так вышло, что это самый любимый ее внук. — Он улыбнулся.
— Вова хороший, — пробормотала Ганна. — Его есть за что любить. Он послушный, любознательный, учится хорошо. И еще, знаешь, он очень искренний. Удивительное качество, я таких людей, как он, раньше не встречала.
— Спи. Тебе нужно отдыхать, потому что у тебя сотрясение мозга. И твои ночные кошмары вызваны именно им. Все пройдет. Обязательно. Но сейчас ты спи.
— А ты не уйдешь? — Голос Ганны звучал жалобно. — Я не хочу, чтобы ты уходил. При тебе они не вернутся.
— Они — это сны? — уточнил Галицкий. — Я не уйду, Мазалька. Я буду охранять тебя и твой сон, и все, что тебе приснится в моем присутствии, будет светлым и радостным. А остальные сны я прогоню, не сомневайся.
— Ты все можешь, я знаю, — пробормотала Ганна и послушно закрыла глаза.
Именно в этот момент она и представила, что плывет в лодке по ночному морю. И открыв глаза, чтобы проверить, так ли это, видела лишь лицо Галицкого. Оказывается, за десять лет она успела его основательно забыть.
У него был твердый, чуть грубоватой лепки профиль. Мужественное лицо, сероватое от пробившейся щетины. Мельком Ганна отметила, что в обычных обстоятельствах он брился два раза в день, соблюдая это правило безукоризненно, а сегодня и, кажется, вчера не стал. Сначала было не до бритья, потому что он прыгнул в машину и отправился в другую страну, чтобы ее спасать, все утро провел в больнице, а сейчас, видимо, так устал, что не смог побриться. А она еще и спать ему не дает.
— Ты чего? — шепотом спросил он, заметив ее виноватый и нежный взгляд.
В ответ Ганна подняла руку и погладила его по небритой щеке, чувствуя приятную колкость на ладони. В этой колкости было что-то невообразимо эротичное. Невысказанное, оно зарождалось на кончиках ее пальцев, словно ток по проводам, бежало по венам, нервам, достигало потаенных глубин, укромных закоулков тела, заставляло дышать глубже и чаще.
Он перехватил ее руку, поднес к губам, вгляделся в глаза, загадочно мерцающие в полумраке спальни.
— Мазалька, не надо, — попросил он. Но она не послушалась, выдернула свою руку из его огромной ладони, снова погладила по щеке, скользнула ниже на напрягшуюся шею, а затем на обнаженную грудь. Футболку он давно снял, мучаясь от жара, который шел откуда-то изнутри, ведь в номере стояла приятная прохлада, поддерживаемая работающим кондиционером.
Грудь была волосатой или, как обозначал подобное Ганнин папа, «шерстяной». Папа был такой же «шерстяной», и Ганна не признавала мужчин с голой грудью, считая их какими-то вырожденцами. Нормальный мужчина, по ее мнению, должен быть покрыт мощной растительностью. Именно поэтому она не сразу привыкла к Генькиной безволосости и, ложась с ним в постель, старалась не прикасаться к его груди, потому что от этого ее желание сразу пропадало напрочь.
Сейчас с желанием все было в порядке. Оно нахлынуло, загоняя неизвестно куда тяжесть в голове, растворившуюся без остатка в кипятке бурлящих эмоций. Она от макушки до пяток осознавала, что рядом с ней в постели лежит Илья Галицкий, держит ее в объятиях, дышит куда-то в ухо, и стоит только опустить руку еще ниже вниз, к шершавой потертости дорогущих фирменных джинсов, и станет ясно, что он тоже хочет ее и сдерживается из последних сил, боясь, что может ей навредить. Сотрясение мозга. Господи, какая несусветная глупость.
Ганна засопела, запыхтела, как собака на солнцепеке, понимая, что больше всего на свете ей вредит отсутствие в ее жизни и ее постели Ильи Галицкого. И эта неизлечимая, чуть не сведшая ее в могилу болезнь длится уже долгие десять лет, став хронической. Под ее настырными пальцами он застонал, выгнулся, как огромная хищная кошка, леопард, снежный барс, черт бы его подрал.
— Мазалька, если ты сейчас же не прекратишь, я за себя не отвечаю. Я и так с трудом себя сдерживаю, — то ли прорычал, то ли промурлыкал он, а она в ответ лишь сильнее сжала пальцы, давя, дразня, лаская, и другой рукой потянула вниз молнию на брюках, которая, зацепившись за что-то огромное, живое, ворочавшееся, как медведь в берлоге, не хотела освобождать ей дорогу. Ганна тянула за проклятую молнию и чуть не плакала от досады.
— Ты меня покалечишь…
Он отстранился, и от этого простого движения она вдруг почувствовала себя брошенным котенком, рывком расстегнул джинсы, отбросил их в сторону вместе с трусами и лег обратно, нетерпеливо отодвигая от нее одеяло.
— Может быть, потом я об этом сто тысяч раз пожалею, — мрачно сообщил он, избавляясь от ее пижамы, ставшей последней преградой, разделяющей их. — Но черт меня подери, во-первых, это будет потом, а во-вторых, я так долго об этом мечтал. Имей в виду, если у тебя не было никакого сотрясения мозга, то точно будет.
— Не пугай ежа голым задом, — задорно сообщила Ганна, у которой сбывались самые потаенные, самые главные, самые неприличные мечты, укусила его за плечо, закрыла глаза от накатывающей сладкой истомы и забыла обо всем на свете.
Сейчас во всем мире для нее существовал только этот мужчина, для которого она, казалось, и была рождена. Им не нужно было подлаживаться друг под друга, они двигались, чувствовали и дышали в унисон, стонали и кричали в такт, умирали и рождались заново из пота и неукротимого внутреннего огня, который не ослабевал, а лишь разгорался все жарче и жарче.
Ганна чувствовала себя всадницей, той самой из своего сна, которая пришпоривает коня, сжимая босые пятки. Скачет верхом, раскачиваясь в такт гонке. Быстрее. Еще быстрее. Темные волосы упали ей на лицо, и она нетерпеливо отбросила их за спину, вновь подставляя его поцелуям в ночи.
Да. Она скакала верхом, на горячем, верном коне, понимающем, чего она хочет, с полувзгляда, с полужеста, с полустона. Этому коню не нужны шпоры. И так просто, так сладко было нестись вместе с ним к вожделенному финишу. Быстрее. Еще быстрее.
По телу Галицкого прошла долгая судорога, потом вторая, третья. Ганна знала, что волны наслаждения накатывали на него одна за другой, и эта его особенность вызывала в ней всегда страстный восторг. Ну надо же, ничего не изменилось. Впрочем, додумать про это она не успела, потому что взорвалась следом, мощно, ровно, ярко, как умела только с ним. С ним одним.
