— Так вот почему меня нанятый тобой сыщик про портсигар спрашивал. И про Краевского тоже. Я только так и не понял, какое отношение они имеют друг к другу. — Гарик выглядел искренне озадаченным.
— Я смотрел видео с камер наблюдения в банке. Последний человек, который заходил в хранилище до мамы, это Вольдемар Краевский. И было это накануне его гибели.
Гарик протяжно присвистнул.
— Какой портсигар? Вы о чем вообще? — спросила Ганна, и Галицкий ей все объяснил.
— Погодите. Значит, каким-то образом Валька украл ваш портсигар из банка? Но как у него это получилось? И кто мог его убить из-за этого?
— Как получилось, сейчас расследует полиция и нанятый мной частный сыщик. А вот кто убил? Скорее всего, тот, кому Ванюшкин решил продать портсигар. Он только не учел, что тот человек вовсе не собирается его покупать. Он убил Валентина, а портсигар забрал себе и спрятал до лучших времен. Когда шумиха утихнет, продаст где-нибудь на Западе.
— Но ведь этим человеком может быть кто угодно… И тогда его никогда не найдут, и портсигар тоже.
— Ты знаешь, я, конечно, считаю, что зло должно быть наказано, но искать убийцу Ванюшкина не собираюсь. Да и портсигар. Найдется, хорошо. Не найдется, черт с ним. Скажу избитую фразу: «Спасибо, Господи, что взял деньгами…» Меня гораздо больше радует, что к нападению на тебя эта история, похоже, не имеет никакого отношения. Так что остается либо Дзеткевич, которого мы сейчас вывернем изнанкой наружу, да, Гарик? Либо случайный прохожий. Главное, что и в том, и в другом случае тебе больше ничего не угрожает. Гарик, ау, ты чего молчишь?
— Думаю. Как-то все это очень неожиданно. История с портсигаром… Но ты прав, Илюха, по всем направлениям прав. Скорее всего, если портсигар и найдут, то просто чудом. Выйти на убийцу в этом случае будет, конечно, можно, но к нашим делам это никакого отношения не имеет. Ладно, я поехал в «Лiтару». Вы подгребайте, как освободитесь.
— Может, вместе поедем? — неуверенно предложила Ганна, которой ужасно хотелось остаться с Галицким наедине, без всякого Гарика. К Горенко она относилась хорошо, но сейчас он ощущался в их гостиничном номере как инородное тело.
— Да ладно. — Все понимающий Гарик усмехнулся. — Думаешь, я не вижу, что у вас мысли совершенно о другом. Так поеду я один, закончу с документами, Дзеткевич пусть пока помаринуется в неизвестности, а уж как Илюха подъедет, так мы его и расспросим с пристрастием, что к чему. Лады?
— Хорошо, — Галицкий кивнул, признавая, что такой расклад его устраивает. — И да, спасибо, Гарик.
— Так не первый год тебя знаю. — Горенко снова усмехнулся, встал и пошел к дверям. — Ну надо же, портсигар Эсфирь Григорьевны, — пробормотал он на пороге. — Кто бы мог подумать.
* * *
— Слушай, а Валька действительно был плохим писателем? — неожиданно спросила Ганна, когда Галицкий запер дверь за ушедшим Гариком.
— Действительно… — Галицкий поморщился. — Ты знаешь, я ведь люблю дело, которым занимаюсь, но единственное, что меня бесит до невозможности, это графоманы, убежденные в своей гениальности. У меня от их текстов зубы начинают болеть, все разом. И деваться никуда, потому что это часть моей работы. Знаешь ведь, как это бывает… Вроде и смотрю-то наискосок, чтобы не утонуть. Мне и мельком глянуть достаточно, чтобы понять, есть в этом авторе что-то или нет. А потом ночью всплывает из «прекрасного». «Морозное дыхание кондиционера встретило ее при входе, окутав осиную талию прохладным шлейфом былого»… «Напористый декабрьский дождь старательно заливал еще вчерашние сугробы, вытесняя голодных, отчаянно каркающих ворон на старые, чернеющие под серым небом драные крыши хрущевок»… Или вот еще… «И долго еще грязные хлопья недавно еще белого снега покрывали его погруженное в раздумье тело, молча и безысходно стоящее на перекрестке в ожидании судьбы»…
Ганна невольно прыснула.
— И как ты это запоминаешь? И главное — зачем?
— Само запоминается. И интересно, что все эти бездари агрессивны до невозможности. Их хлебом не корми, дай объединиться в какой-нибудь союз, в названии которого есть производное от слова «писатель». И там, под защитой корочек, которые придают им легитимность, они обсасывают до бесконечности жвачку своей гениальности, громят все прогрессивное и современное, ненавидят более талантливых, гуртом оскорбляют более успешных. Тьфу, пакость…
— Успех — не мерило литературного таланта, — заметила Ганна.
— Ошибаешься. Успех — главное мерило любого таланта. И я не коммерческий успех имею в виду, заметь. Ты же знаешь, «Ирбис» издает не только то, что разойдется большим тиражом и принесет деньги. Хотя деньги никто не отменял, и на самом деле графоманы тянутся именно к ним. К деньгам и славе. Славе и деньгам. Я финансирую за свой счет огромное количество проектов, которые никогда не окупятся, но я это делаю для людей действительно талантливых, штучных, которые сами по себе, несомненно, явление в литературе. И подобное признание — это тоже успех. А если человек пишет в стол, но при этом поносит всех, кто преуспел, это показатель ничтожности.
— Ты знаешь, у нас в городе тоже есть писательская ячейка, — задумчиво сказала Ганна. — Я к ним никогда не хожу, хотя они по первости и звали. Мне неинтересно это, да и некогда. Я пишу, потому что мне нравится придумывать своих героев, жить их жизнью. Иногда они рулят мной, а не я ими, правда. Так вот как-то я похвалила в социальной сети один журналистский материал, который в нашей областной газете «Курьер» напечатали. Хороший был материал, про людей. Яркий, образный, с прекрасными фотографиями. Я его прочитала и словно на месте побывала, своими глазами все увидела. Ну и похвалила, написала автору, спасибо, вкусный у вас рассказ получился. А один из местных писателей по-менторски так поинтересовался, с превосходством: «А вы что, рассказы едите»?
— А ты? — Галицкий прищурился, зная острый язык Ганны. Он был уверен, что ответила она достойно.
— А что я? Написала в ответ: «Хорошие — проглатываю, скучные — жую, непонравившиеся — выплевываю. Классными — упиваюсь. Гнусные — не перевариваю. Вкусные — катаю на языке. Штучные — смакую».
— Отстал?
— Сразу.
— Так вот, возвращаясь к твоему вопросу, Вольдемар Краевский был плохим писателем и плохим человеком. Я перед тем, как поехать на ту проклятую встречу, потусовался на их страничке, почитал его отзывы про других. Дерьмо он был, а не человек.
Ганна притихла, вспоминая маленького Вальку, отрывающего одно крыло бабочкам и ноги кузнечикам, таскающего яблоки из их сада, хотя в саду мадам Щукиной яблок и своих было навалом. Вспомнилось еще, как Валька запер в уличном туалете маленького Павлика, внука другой соседки, жившей через дорогу, и пугал его большим пауком, живущим под потолком. А Павлик ревел отчаянно и безысходно, пока прибежавшая Ганна не выпустила его, накостыляв Вальке по шее. Нет, верно говорят, что люди с возрастом не меняются. В кого что заложено от природы, то и разворачивается во всю ширь. Ни убавить, ни прибавить.
