— Я ж не знал, когда ее убили…
— Что лишний раз подтверждает твою невиновность. Ладно, минские каникулы заканчиваются. Сегодня же мы возвращаемся в Витебск, и ты вместе с нами.
Дзеткевич затравленно смотрел на Галицкого.
— Что ты уставился на меня, как пес, не допущенный к случке? Никто не обвинит тебя в убийстве, которого ты не совершал. Но разобраться во всем нужно, и как можно скорее. Нам с Ганной в Москву надо. Мы не можем оставаться тут до второго пришествия. Так что мы едем в Витебск вместе. И не спорь. Заявления на тебя Ганна писать не будет, в конце концов, я тебе вывеску сегодня тоже изрядно попортил. — Он скептически посмотрел на разбитую губу и опухшую щеку Дзеткевича. — Так что останешься на свободе. Пока. До следующего косяка.
— Да я больше никогда, — Дзеткевич снова молитвенно сложил руки на груди. — Это для меня урок на всю жизнь. И это, спасибо вам.
Пока Галицкий допивал свое пиво и расплачивался по счету, в голове у него неотвязно вертелась какая-то важная мысль, которую он никак не мог додумать до конца. В рассказе Дзеткевича было что-то не так. Неправильно. Не так, как на самом деле. Но он никак не мог сформулировать, что именно.
Глава шестнадцатая
Если друг оказался вдруг…
В машине голова заболела снова, да так сильно, что в какой-то момент Галицкий всерьез испугался, что умрет от совсем не к месту приключившегося с ним инсульта. Перед глазами стояла пелена из беспрерывно вертящихся концентрических кругов, которые вспыхивали то красным, то желтым огнем, наплывали друг на друга, сливались воедино и тут же лопались, снова распадаясь, образуя причудливые фигуры, в которых Галицкому виделись то зайцы, то лошади, то страшные, оскаленные лица.
— И мальчики кровавые в глазах, — пробормотал он сквозь зубы, вцепившись в руль так, что побелели костяшки пальцев.
По-хорошему, нужно было съехать на обочину и остановиться, чтобы переждать дурноту. Вести машину в таком состоянии было опасно, но какая-то непонятная сила гнала его вперед, в Витебск, где, как ему казалось, вот-вот найдутся ответы на все мучающие его вопросы.
— Пусти меня за руль.
— Что? — Он непонимающе взглянул на Ганну, болезненно поморщившись. Даже простой поворот головы доставляли нечеловеческие мучения. В ней тут же что-то взорвалось и со звоном рассыпалось.
— Я говорю, давай я поведу машину, — сердито сказала Ганна. — У меня водительский стаж восемнадцать лет. Папа научил меня водить сразу после совершеннолетия. Так что твою драгоценную тачку я не изувечу.
— Я не думаю о машине, — пробормотал он.
— Тогда тем более, а то ты в таком состоянии угробишь ее гораздо быстрее. И нас вместе с ней.
На заднем сиденье трусливо заерзал Дзеткевич. Галицкий сдался. Мужская гордость протестовала против такого решения, но голова болела так сильно, что ехать дальше было, пожалуй, действительно опасно.
Из последних сил он свернул на обочину, включил аварийку и уронил голову на сложенные на руле руки.
— У-у-у, как все запущено. — Главное достоинство Ганны Друбич заключалось в том, что в экстренных ситуациях она не квохтала и не хлопала крыльями, а действовала быстро и решительно. Как мама.
Она ловко достала из сумочки конвалютку с нужными таблетками, налила воды из пузатой бутылки в предусмотрительно захваченный в дорогу пластиковый стаканчик, вышла из машины, обежала ее кругом, открыла водительскую дверь и влезла на подножку автомобиля.
— Так, поднимаем нашу бедовую голову, кладем в рот таблетку, теперь мелкими глоточками запиваем, глотаем. Так, хорошо. В следующий раз не будешь запивать болеутоляющее пивом, горе ты мое луковое. Теперь вылезай, аккуратно, руку давай.
Галицкому было стыдно, но он все-таки оперся на подставленное ему плечо и, закрыв глаза, чтобы не резал свет, послушно пошел туда, куда его вели, нежно и бережно. Ганна усадила его на пассажирское сиденье и аккуратно опустила спинку, чтобы привести кресло в полулежачее положение.
— Извини, сзади, наверное, было бы удобнее, но так я смогу за тобой наблюдать. Да и чтобы ты сидел рядом с Адрыяном Карповичем, мне совсем не хочется. Все, расслабься и постарайся уснуть. Минут через двадцать лекарство подействует. И не геройствуй больше на пустом месте, не нужно это никому.
Сквозь неплотно сомкнутые веки Галицкий видел, как она закрыла дверь, обежала машину, уселась на водительское место, выключила аварийку, включила поворот и плавно выехала на шоссе. Конечно, он знал, что она умеет водить, просто у него никогда не было возможности оценить, как именно она это делает.
Ганна вела ловко и уверенно, полностью сосредоточившись на дороге, смело идя на обгоны, но не рискуя. Вождение машины просто было еще одним делом, которое она делала хорошо. Убедившись в этом, Галицкий позволил себе закрыть глаза и провалился в полусон, тревожный и от того прерывистый.
В этом полусне в мозгу то и дело вспыхивали какие-то сигнальные лампочки, и совершенно из ниоткуда всплывали разрозненные обрывки мыслей, несвязные и непонятные:
«Красавчик ее лыжи склеил в последний момент?»; «Меня там не было, когда эта дурища приходила…»; «…сообщил, что завтра приедет в Витебск и появится в «Лiтаре» в районе обеда…»; «…он закрыл их общий счет и потратил все деньги, которые на нем лежали»; «…дом в Лондоне…»; «Это же так просто. Приехать в другой город, оглушить женщину ударом по голове и задушить ее в кустах…»; «Найду куда. На тебе одном свет клином не сошелся»; «К матери убиенного писателя? Ганка ходила? Зачем? И как она ее нашла?»; «Мне через три дня в Берлин лететь…»
Обрывки предложений всплывали из памяти, ввинчивались в мозг, оставляя легкое головокружение. Боль, как ни странно проходила, успокаивалась, сворачивалась кольцами, как большая змея, прячущаяся в теньке от зноя, но готовая в любой момент выстрелить из своего укрытия, чтобы снова напасть. Галицкий убаюкивал головную боль, словно уговаривая ее отпустить его на свободу. Но взамен ее, стремительно теряющей позиции, в голове росло что-то новое, непонятное, а от того страшное в своей непредсказуемости.
Галицкий то проваливался в сон, то просыпался, пытаясь понять, откуда и зачем к нему приходят эти терзающие фразы. «Красавчик ее лыжи склеил в последний момент…» Это спросил Гарик, когда Галицкий сказал, что планам Милены уехать вместе с любовником в Испанию не суждено было сбыться. Откуда он знал, что Вольдемар Краевский красавчик. По словам Гарика, он никогда в жизни не видел незадачливого писателя, лишь слышал о нем со слов жены своего друга. Получается, что все-таки видел? Или это просто совпадение, а слово «красавчик» было произнесено просто так, случайно?
«Меня там не было, когда эта дурища приходила…» Когда Ганка встретила в издательстве плачущую Алесю, Гарика не было на месте. Он вошел в коридор, когда Петранцова уже рыдала в туалете… Но где он был? Павел Горенко всегда приезжал на работу в одно и то же время, гораздо раньше Галицкого. А тут отчего-то задержался? Почему? Не был ли он в квартире убитого писателя? И если да, то не он ли произвел роковой выстрел?
