– Он заставил тебя?
– Не знаю, не уверен.
Денис удивленно поднял брови.
– В моей жизни было много приключений, но сложно сказать: самостоятельно я нашел их на различные части тела или нет, – пояснил Ворон. – Отношения с отцом у меня не складывались с тех самых пор, как тот внезапно оказался живым. Впервые я узнал об этом в шестнадцать, кое-как переварил в голове и свыкся с мыслью, что оказался брошен – в конце концов, все случается в жизни, – и успокоился. А вот в девятнадцать, когда я, по словам матери, «окончательно вырос», мне поведали великую тайну: «Папа работал на страну».
– Иногда не знать, – задумчиво проронил Денис, – лучший выход.
– Угу. Потому я неустанно повторяю: тебе сильно повезло с этой твоей амнезией. В знании – беды, – кивнул Ворон и потер переносицу.
– Знания расширяют кругозор, но плохо сказываются на образе жизни. – Денис выдавил из себя улыбку. Слегка разрядить обстановку ему показалось необходимым. – На ее длине – тоже.
– Уверен, родители ждали от меня отпущения грехов, гордости за них или еще какой-нибудь пафосно-патриотичной бредятины, я же возненавидел отца окончательно, – продолжил рассказ Ворон. – Я эгоист, Дэн, тебе об этом прекрасно известно. Я мог бы понять, если б родитель выбрал сердцем – другую семью, других детей, не сошелся характером с матерью или разочаровался во мне, – но не разумом: не работу, даже пусть и любимую. Его одержимость… своего рода наркомания, иллюзия. Кто-то уходит с головой в компьютерные игры, он же полностью посвятил себя идеям профессора Сестринского.
Я смирился бы, если б он хоть как-то поддерживал связь, но отец просто исчез: маячил на горизонте и не более того. У него имелся свой квест, только проходил он в реальности, а не в виртуальном мире. И ладно бы он сделал окончательный выбор – нет! Он не давал развода матери, он смел вмешиваться в мою жизнь! И при этом считал себя в полном праве делать это.
– Я знаю многих, которые скажут, будто действительно вправе, – заметил Денис.
– На основании того, что он оплачивал счета или устроил меня в хорошую школу… элитную по тем временам? – Ворон покачал головой. – Я знаю этих «многих, которые скажут». Они теоретики и немного завистники. Свои первые деньги я заработал в четырнадцать и с тех пор всю коммуналку оплачивал сам, – заметил он и продолжил: – Подобное поведение характеризовало отца… как идиота. Я, вероятно, и альтруистов не терплю из-за него: они жертвуют во благо кого-то или чего-то, из штанов выпрыгивают от чувства самовозвеличивания, считают себя героями, мучениками, подвижниками и чуть ли не святыми, а в результате делают несчастными близких. Я-то пережил, мне и в детстве мало кто был нужен, а вот матери жилось плохо и трудно, несмотря на то, что на двух работах ей впахивать не приходилось, как иным одиночкам с ребенком на руках. То, что в материальном плане мы никогда не бедствовали, а сам я получал все самое лучшее и даже более того – роскошное по меркам Союза, – уже не имело значения. Я бросил институт и пошел проситься на первую же попавшуюся войну, тем более в то время с этим проблем не возникало, а гнали на бойню именно призывников – как пушечное мясо.
– И тебя не остановили?
– Отец пытался отговаривать, но ничего не добился. Признать меня негодным, выискав какую-нибудь хроническую болячку, не вышло: я был здоровее космонавтов. Попробовали засунуть в стройбат, напугать перспективой потери двух лет, вкалывая на генеральских стройках. Я не поддался, в результате уязвленным посчитал себя именно отец. Меня все же направили в десантуру… писарем при штабе: и войска элитные, и скукотища. Однако отец не взял в расчет моего характера, уже к вечеру я уезжал из своей части в кузове грузовика, направляющегося на Юг, в первую мою зону боевых действий.
– Я мог бы сказать – круто, но не тянет, – признался Денис. Он поднялся, убрал опустевшие коробки и как бы невзначай потянулся к бокалу. Ворон качнул головой, и руку Денису пришлось отдернуть.
– И правильно, не стоит. В девятнадцать я сам оказался тем еще недальновидным дурнем, пытающимся что-то кому-то доказать. Это я тебе сейчас говорю: «генерал контрразведки», а вообще-то не уверен, будто отец носил именно этот чин и именно там служил. И вся моя эскапада являлась своеобразным маршем протеста, не более. Она многому меня научила. Я и в юности занимался контактными видами спорта, опять же фехтование способствует развитию ловкости, хладнокровия и предвидения, но на войне пришлось выживать, а не красоваться перед девочками. Я выжил, в том числе и в плену.
Заканчивался первый год этого кошмара, у меня более-менее встали на место мозги, и практически удалось избавиться от шока. Я почти не общался со сверстниками, мои друзья считались элитой, дедами и везунчиками, которые ходили там, где убивали каждого второго, если не первого.
– Думаешь, неспроста?
– Не знаю. Мне хотелось бы верить, будто сам каким-то образом завоевал их дружбу. К тому же отец никогда не позволил бы мне рисковать головой, но… Он мог попросить какого-нибудь приятеля присмотреть за мной. Приятель приказал кому-то нижестоящему приглядеться к такому-то бойцу. Этот нижестоящий – подчиненному и так далее. Получился тот еще испорченный телефон. Смутно помню, на меня вроде бы косились неприязненно какое-то время. Потом пару раз дал кому-то в зубы, несколько раз прилетело мне, затем нас подняли по тревоге, и я даже кого-то спас. После этого у меня как-то внезапно сформировался свой круг общения.
Плен… помню еще хуже. Беготня, стрельба, взрывы… Если бы был с оружием, скорее всего просто убили бы, но, вероятно, меня слишком здорово приложило. Не говоря о том, что напали на нас внезапно, и из палаток мы повыскакивали в не слишком боевом обмундировании. Лично я – в одних штанах. Пусть форменных, но армейский камуфляж – и в Африке он же. Ну и прилетело хорошо так, качественно, поскольку, очухиваясь, вместо «твою ж мать» я отчего-то ляпнул «мазе факер», причем на английском с британским акцентом.
Окончательно очнулся уже в подвале и… в общем, со мной сразу заговорили на английском, а я, не будь дурак, ответил. Так я удачно выдал себя за британского журналиста, благо, язык знал в совершенстве, а самые лихие голодные годы провел с матерью в Лондоне. Там имелся свой круг знакомых, в частности и высокопоставленных, и высокородных, которые подтвердили бы кому угодно все, что угодно. Затем спросили бы, конечно, но это уже не так страшно.
Если бы в плену находился кто-либо из моих сослуживцев, я не пошел бы на обман, но в подвале, да и во всем поселении горцев я оказался один, значит, имел полное право распоряжаться собой как вздумается. Принимать пафосные позы, бить себя кулаком в грудь, терпеть пытки и строить из себя великомученика показалось мне бесперспективным занятием, что бы ни утверждала по этому поводу советская, а затем и российская пропаганда.
Мой обман прошел на ура. Поначалу меня еще охраняли и запирали. Потом привыкли. В конце концов одной прекрасной лунной ночью я просто открыл дверь и ушел. К своим, от которых тоже пришлось удирать.
